Правдивый ложью

– Да ничего страшного. Дмитрию Иоанновичу повезло со смертью твоего отца, уж очень кстати она ему пришлась, а с другой стороны, бог[14] дарит от души, как ребенок – щедро и без оглядки, но, когда ему захочется, он все отбирает. Вот и подождем, когда он начнет отбирать подарки, а уж тогда…

– А когда это будет?

– Не знаю, – честно ответил я, но тут же ободрил вновь приунывшего Федора: – Но поверь, что случится непременно. Не исключено, что через полгода или год. А уж то, что в течение двух-трех лет, точно. Теперь для тебя главное не унывать – горе налегает сильнее, если замечает, что ему поддаются. Да и ни к чему впадать в уныние. Жизнь – колесо. Что сегодня внизу, то завтра наверху, так что нам осталось обождать пол-оборота.

– Но сейчас-то что мне делать?!

– То, что скажу, – отрезал я и очень кратко, не вдаваясь в подробности, пояснил, что говорить и как надлежит вести себя самому Годунову на Царевом месте.

Он, правда, пытался что-то уточнить, но я безапелляционно потребовал все свои вопросы оставить до вечера, если мы с ним, разумеется, до него дотянем.

– А что, меня сызнова могут… – Он даже не договорил, опасаясь произнести вслух страшное слово.

– Как тебе сказать, – задумчиво произнес я. – Все настолько опасно, что можно ничего не бояться.

И снова на его глазах, как по команде, выступили слезы.

Да что же это такое?! Слова ему уже не скажи.

Э нет, вьюноша. Такой ты мне тоже не нужен, а то с перепугу забудешь чего-нибудь.

– Знаешь, Федор Борисович, чем отличается боязливый человек от труса, а тот в свою очередь от храбреца?

– Наверное, тем, что один боится меньше, другой больше, а третий вовсе ничего не страшится, – вздохнул он и покраснел.

– Ничего подобного, – поправил я его. – Боятся все, кроме безумцев. Тут все дело во времени. Боязливый дрожит в ожидании опасности, трусливый – когда она настала, а храбрый – когда миновала. Так вот, я всегда считал, что ты храбрый.

Тот зарделся еще сильнее, но охотно подтвердил мои слова.

– Я… да, токмо… боязно, – простодушно пояснил он. – Я ведь и прежние твои словеса все памятаю, а яко до дела доходит… – И беспомощно развел руками.

– Одно дело помнить, другое знать! – наставительно заметил я. – Поверь, жизни не интересно, что ты учил, она сурово спросит, что ты знаешь.

– Уже спросила, – вздохнул он. – А я хоть и знал, да вот чтоб прямо как ты – не выходит у меня.

– И не надо, как я, – пожал плечами я. – Зачем? Истинное знание заключается в том, чтобы поступать как раз по-своему, не оглядываясь на учителя. Не становись второй книгой! Да и вообще, истинно мудр тот, кто знает нужное, а не многое. Впрочем, ладно. До этого мы с тобой дойдем потом на наших занятиях.

– А они будут?! – радостно встрепенулся Федор и жадно уставился на меня. На лице его проступила робкая улыбка.

– Вот таким ты мне нравишься куда больше, – одобрил я. – А что до занятий… Куда ж я от них денусь, раз недоучил…

Но тут нас прервали.

Заглянул сонно моргающий Дубец, оставленный у двери, где трудился Игнашка, и заявил, что меня кличут.

Посмотрев на осовелое лицо ратника, который трижды молодец, я пришел к выводу, что паренек явно нуждается в отдыхе, причем немедленном, и в приказном порядке отправил его на свое подворье, потребовав, чтобы в ближайшие три-четыре часа он мне на глаза не попадался, а сам с замиранием сердца направился к Незванычу.

Но боялся я зря – Игнашка сработал чистенько и незаметно, превзойдя мои самые смелые ожидания. Заново склеенный шнурок красовался на грамоте как новенький, и следов разреза я, как ни вглядывался, не обнаружил.

– А печать он удержит? – осведомился я.

– Так он же целехонек – чего ж не удержать, – самодовольно хмыкнул Игнашка и, с улыбкой глядя на мое изумленное лицо, пояснил: – Помыслилось, что куда проще заместо того, чтоб его резать, кой-что с печатью помудрить, а уж ежели не выйдет, тогда и за шнурок сей хвататься.

Я внимательно оглядел еще раз, но теперь печать. Да нет, выглядит совершенно нетронутой. Если присмотреться, то только профессиональным глазом, может, и удастся найти какие-то следы, но кто ж это станет делать, а главное – кто позволит?

Словом, работа не на пять, а на все шесть баллов.

– Ну ты и выручил, Игнатий! – восторженно воскликнул я.

– Ежели в острог попадусь, выпустишь? – ухмыльнулся он.

– Обязательно. Считай, что одно отпущение грехов за мной, – твердо заверил я.

Но долго рассыпаться в благодарностях мне не дали – пришел караульный от Голицына, извещая, что боярин все написал.

Да и сам Игнатий заторопился – времени до обедни оставалось всего ничего, а ему еще предстояло оповестить «сурьезный народец» насчет расстановки ратников и переговорить кое с кем насчет моего второго поручения.

Я тоже успевал еле-еле.

Пока вычитал все, что они понаписали, семь потов сошло. Мало того что до сих пор путаюсь в этих юсах, пси и кси, так еще и почерк…

Такое ощущение, что мне попалась целая бригада двоечников, невесть как вымучивших за три года один-единственный класс церковно-приходской школы и изгнанных после этого за потрясающее тупоумие.