Прах и пепел

Но не торопился. Оттягивал отъезд, и было ясно: из-за Лены. С нетерпением ждал ее прихода во Дворец, провожал домой, возвращался хмурый, озабоченный, раздевался, ложился спать. Влюбился. Перестал встречаться с девками. И Саша перестал — надоело. И по-крепкому больше не выпивали.

Глеб звонил в Калинин, узнал, что и как, звонил в Ленинград, выбивал нужные документы. Ходил в местные театры на спектакли, смотрел декорации.

Однажды пришел во Дворец взволнованный.

— Арестовали Мишу Каневского. И еще, говорят, кое-кого. Подчищают Уфу!

— После занятий съездим к Лене, — сказал Саша.

— Ночью всех в бараке переполошим. Ехать надо сейчас, пока светло.

— Поработай с группой вместо нас, — попросил Саша Стасика, — поиграй для них, пусть тренируются.

Остановили машину, доехали до заводского поселка.

У барака на завалинке сидели три женщины, одна, старая, седая, опиралась на палку, другие помоложе.

— Бабоньки, — заулыбался Глеб, — просьба есть, вызовите сюда, пожалуйста, Будягину Елену Ивановну. Сами боимся заходить.

— Чего боитесь-то? — спросила старуха. У нее были живые, беспокойные глаза.

— Барак ваш женский, сцапают нас девки, не отпустят.

— Такое возможно. — Старуха засмеялась. — Вон вы какие пригожие. Откуда будете?

— Из той же деревни, на одной печке валенки сушили.

— Балагур ты, — покачала головой старуха, — как тебя звать-то, что Лене сказать?

— Твои, мол, деревенские пришли, гостинцы принесли.

Лена вышла в том же простеньком платье, в котором приходила во Дворец труда, удивленно посмотрела на них, оглянулась почему-то.

— Идите на детскую площадку, — подсказала старуха, — там скамейка есть.

Возле песочницы что-то поблескивало в траве, Лена наклонилась, подняла совок, заржавленный, с облупившейся краской на деревянной ручке.

— Кто-то потерял.

— Арестован один наш знакомый пианист, высланный из Ленинграда, — сказал Саша, — говорят, еще кого-то забрали. Видно, подбирают отсюда высланных. Может коснуться и тебя.

Она молча слушала, вытирая носовым платком совок. Наконец подняла глаза.

— У нас на заводе все спокойно.

— Это вопрос времени.

— Безусловно, но пока не закончат строительство завода, я думаю, никого не тронут, тем более простых рабочих, их и сейчас не хватает.

— Когда кончат строить?

— К концу месяца.

— И ты намерена дожидаться ареста?

— Что я могу сделать?

— Уехать.

— Куда?

Поднялся со скамейки Глеб.

— Лена, не будем терять времени. Едем в Калинин. Немедленно. Там мой дом, работа, есть свои люди. Мы распишемся, вы возьмете мою фамилию, ваш сын будет жить с нами, он станет и моим сыном.

Она перестала крутить совок, спрятала платок в карман, посмотрела на Глеба исподлобья.

— Милый Глеб, спасибо вам. Я знаю, я была бы счастлива с вами. Но они меня все равно найдут, тогда со мной пострадаете и вы. А я не хочу, чтобы вы пострадали.

— Никто никогда вас не найдет, — возразил Глеб, — я сберегу вас.

— Когда началось мое дело, — сказал Саша, — наш сосед посоветовал мне уехать. Я его не послушался. И зря. Сейчас ты совершаешь ту же ошибку.

Она покачала головой.

— Ты был тогда свободен и волен был ехать куда хочешь. А я, уехав из Уфы, совершу побег, объявят всесоюзный розыск, найдут и будут судить уже не только как «члена семьи». Жаль, Глеб, что мы не встретились с вами раньше, я не раздумывая приняла бы ваше предложение. — Она ласково посмотрела на него. — В сущности, Глеб, вы мне предлагаете руку и сердце, так ведь?

— Да, но я предлагаю вам еще и свободу.

— Со мной вы сами ее лишитесь. И страшно жить с мыслью, что каждую минуту могут арестовать и тебя, и близкого тебе человека. — Она положила Глебу руку на плечо. — А вы, Глеб, вы близкий мне человек… И скажу вам честно, для таких, как я, нет большой разницы между всем этим, — она показала на бараки, на мрачные заводские корпуса, — и лагерем. В лагере, я думаю, даже спокойнее.

Тихий летний вечер, еще светло, но в бараках мелькает свет, и уже взошла Венера — первая вечерняя звезда, дым поднимается из заводских труб. Мирный пейзаж, черт бы его побрал!

— Значит, в лагере тебе будет спокойнее?

Она внимательно посмотрела на Сашу, услышала в его голосе недобрую интонацию.

— Да, я так думаю.

— И за кого тебе будет спокойнее? Может быть, за сына? Тебе от него будут передавать поцелуи, а ему от тебя шоколадки?

— Ты жестоко говоришь со мной, Саша.

— Говорю так, как вы того заслуживаете. Неужели опыт собственных родителей вас ничему не научил? Дали себя заглотнуть, подставили головы. Розыска боишься! Какой суд тебя судил? Никакой! Какой срок тебе дали? Никакого! Незаконно приказали уехать в такой-то город. И вы все безропотно подчинились, уехали дожидаться здесь лагеря. Ведь у тебя чистый паспорт. Через три дня вы с Глебом зарегистрируетесь, и тебе дадут новый, с другой фамилией. И никто тебя не найдет. Но ты боишься, трусишь! Привыкли жить рабами, рабами и помрете. И поделом!

Опустив голову, она молчала, долго молчала, потом сказала Глебу:

— Глеб, вы стоите лицом к бараку. Сколько там женщин на скамейке?

— Четыре.

— А когда вы пришли, были три?

— Да.

— Четвертая в зеленой кофточке?

— Да.