Прайд. Кольцо призрака

Анна с размаху ударила его пакетом кефира по лицу. Кефир выплеснулся. Она увидела – нет, это не Андрей, страшное существо без лица. Вместо лица – белое оползающее месиво. Рука не спеша вытянула из кармана носовой платок, встряхнула его и промокнула глаза. Андрей сплюнул, вытер рот. Ее поразил обновленный блеск его глаз. Темно-алые губы, туго наполненные яркой молодой кровью. Лицо раздвоилось. Это Лапоть выглянул из-за его плеча. Улыбка разрезала поперек его лицо.

– Ты видишь, Андрюша, видишь, такая, как все! Как всегда. Сучка дешевая! – в восторге взвизгнул Лапоть.

– Такая же, такая же! – повторил Андрей и захохотал вольно, с облегчением. – Свободен! Я – свободен! Да пропади ты пропадом, Анна! Тебя больше нет!

Анна отшатнулась. Он хохотал все громче, закинув голову. С его лица срывались внезапные блики, искры, чешуйки старой кожи.

Анна, подавив вскрик, повернулась и бросилась бежать по длинной ночной улице. Смех догонял ее, разрастаясь, множась. Вдруг все перекрыл хохот, наглый, бесстыдный. Старческое похотливое хихиканье рассыпалось по асфальту.

Улица впереди чернела, сужалась, дома сдвигались, грозя перейти в тупик. Слепой страх не давал Анне оглянуться. «Кто там стоял у пустого подъезда? Кто? Андрей или кто еще с ним?»

Глава 22

Нижняя ступенька лестницы трухляво подломилась под ногой Анны.

За зиму дача как-то ушла в землю, между бревен вылезла седая пакля. Крыша просела. Только молодо, с блеском, разворачивались листья сирени, обступившей низкую террасу. Все запахи распахнувшейся земли, чувственные, парные, разогретые чистым гниением, поднимались из-под слоя прошлогодних листьев. Грязь, корни. И сквозь них уже торопятся острые локотки травы.

«Господи, снова весна, все лезет, трава. Птица пролетела, зачем? Охота ей летать…

А он?.. Я бежала, а он смеялся. И кто-то еще смеялся. Я не буду думать об этом, иначе я сойду… не знаю, что со мной будет…»

Отсырелая, разбухшая дверь никак не открывалась. К соседям, что ли, сбегать? Нет, кругом ни души. Может, по воскресеньям и наезжают, а в будни никого.

Анна рванула дверь изо всех сил. Дверь, сочно ухнув, распахнулась. Она даже растерялась, не узнавая темную комнату: был ремонт или не был? Лапоть прошлым летом нагнал рабочих, за неделю управились, стены обшили вагонкой, получилось как деревянная шкатулка. Красиво…

Как же быстро все обветшало, из углов ползет гниль. А сырость какая, нежилая, как в погребе. Воздух холодный, стылый. Анна толкнула мутное, в грязных разводах окно. Потянуло молодым теплом, овевая лицо.

Анна принесла воды, поставила большой мятый чайник на плитку. На подоконнике кверху лапками лежали высохшие пустые мухи. Сладко до тошноты пахло мышами. По углам рассыпана сухая ромашка. Нет, видно, хорошо мыши здесь погуляли. Испугаешь их ромашкой, как же.

Возле печки таз, полный немытой посуды, разбитый граненый стакан. Клеенка на столе вся в оспинах, в пятнах, к ней намертво приклеилась тарелка с позеленевшими остатками каши. И, словно в насмешку, рядом красный новенький телефон. Откуда здесь телефон? Не помню… Анна сняла трубку. Ей ответила неживая, как пустое гнездо, тишина. Анна с досадой поставила телефон на пол, густо намылила клеенку. Она скребла, мыла, выносила мусор во двор. Откуда столько ветхого хлама? Стала вытаскивать из таза грязную посуду, порезала палец. Потекла кровь. Где йод? Нету. И бинта нет.

Правильно сказала Милочка: «Возьмите санитарку Раю Толстомордую на целый день, она вам все вымоет. Вот Нонна Александровна каждую неделю…» – Тут Милочка для виду зевнула, веки голубые, все лицо голубое, и отвернулась. Что я, не знаю, она каждый день к Нонке бегает. Да плевать. Тряпочку бы чистую палец завязать. Возьмите на целый день… как возьмешь, это же ползарплаты.

Нет, зря я Милочку не послушала. Деньги-то есть. Сашка исчез, по командировкам мотается, а деньги дает большие. Зарабатывать стал. Научился наконец. Мать думает, да знаю я, о чем она думает. Нет, надо было взять Раю Толстомордую…

В суетном движении впорхнула в окно синица с шелковой желтой грудкой. Начала слепо метаться, ударяясь о стены, о стекла. Обезумевший сухой треск крыльев. Вдруг тишина. По рельсам сквозняка вылетела в окно. Примета плохая: кто-то умрет. Мне бы самой сдохнуть. Андрей не звонит. А я все жду. Чего ждать? Нечего.

…Бабушка Нюра ела золотую пшенную кашу, не спеша ложкой сгоняла синицу с края эмалированной миски. «Оставлю тебе, милая. Дай поесть в сытость. А ты, Нюточка, козу привяжи вон к тому колышку. Вишь, она всю траву тут объела. Али боишься, Нюточка?»

Какая чушь в голову лезет. Одно неясно: как перевозить мать сюда, на дачу. Как их оставить тут вдвоем? В последнее время в движениях матери появилась неуверенность, и тонкая рука с повисшей складкой ненужной кожи норовит, походя, ощупать стену. Может, позвать кого пожить с ними, да кто поедет в эту развалюху без удобств?