Прайд

— Сестра моя, — я ещё раз коснулась губами её пальцев, — я очень люблю тебя и мне радостно видеть тебя рядом. Прости, но чем дольше ты остаёшься здесь, тем больше вероятность попасться людям на глаза. Прошу тебя об одном: когда будешь уходить — оставь мне своё оружие.

Зебба замерла, потом её глаза закрылись, а голова опустилась на грудь. Казалось, кошка задремала, но я ощущала вздрагивание нервных пальцев. Львица, несомненно, понимала в чём смысл моей просьбы, но она должна была осознать — иного выхода просто нет. Или я продолжу медленно и мучительно угасать, пока не превращусь в живой труп, или смогу разом прервать весь этот кошмар.

— Твоя картина, — прошептала она, не открывая глаз, — как ты её называешь?

— Раненый лев, — ответила я, — кажется, у людей есть другое название, но я его не запомнила.

— Раненый лев? — кошка, с тоской, взглянула на меня, — звучит, словно приговор, для всех нас. Мы, точно раненые, мечемся с грани на грань, теряем друг друга, умираем…

— Не говори так, сестрёнка, — я прижалась щекой к её нежным пальцам, — ты продолжишь жить дальше. Найдёшь кого-нибудь и будешь счастлива вновь.

— Счастлива? — кошка криво ухмыльнулась, — счастлива я стану сегодня ночью, когда уничтожу тварь, служанкой которой притворилась. Убью её, всех её поганых родственников и слуг. Надеюсь — это станет достойной панихидой по моей любимой сестрёнке.

На её лице я прочитала ледяную уверенность в этом.

— Пожалуйста, сделай мне маленькое одолжение, — я просительно сжала её ладонь, — не трогай детей. Да, я знаю, какой чепухой ты считаешь подобные просьбы, но исполни эту. Ведь я уже никогда больше ни о чём не попрошу!

Зебба печально улыбнулась и кивнула.

— Как раз за такую чепуху я и люблю тебя, милая. Глупое, нелепое милосердие к жестоким животным, даже на грани смерти, — она несколько раз поцеловала мои ладони, — прощай, моя маленькая сестричка. Я всегда буду помнить тебя.

И силуэт кошки растворился в мерцающей тени, оставив мне лёгкий аромат полевых цветов, чего-то насыщенного, точно жаркая ночь…И холодную рукоять треспа.

Я едва успела спрятать оружие за спину, как ширма с глухим шелестом, скользнула в сторону. В образовавшейся щели маячила уродливая физиономия моего сторожа, узкие глазки которого подозрительно обшарили меня с ног до головы.

— Сама с собой треплешься, тварюка? — он криво ухмыльнулся, обнажив чёрно-жёлтые пеньки зубов, — умишком начала двигаться? Давай, давай. Ничего, ничего, уже скоро…

Велико было желание подозвать урода ближе и освободить от невыносимой, для него, тяжести жизни. Но успею ли я, потом, ускользнуть следом? Вряд ли. Пусть живёт.

Охранник, даже не подозревающий, о моём щедром подарке, ещё раз оскалился и пропал, оставив щель незакрытой. Мне достался небольшой участок гостевого зала: несколько кресел, столик, лениво болтающие люди и парочка миниатюр, на стенах. К сожалению, мой холст остался вне поля зрения.

Странный охотник, привлёкший ранее моё внимание, неторопливо прошёл мимо, задумчиво глядя в мою сторону. Чего он хотел? Почему я так интересовала его? Эти вопросы, как и многое другое, мало-помалу бледнели и растворялись.

Важно — иное. Я перестала быть пленницей. Моя сестра подарила мне надежду на освобождение. Дала ключ к секретной двери, недоступной ранее.

Сегодня ночью, когда все животные отправятся спать, я достану свой ключ и отопру ворота в мир, где нет страданий и боли; нет раненых львов, ожидающих смерти.

Свобода!

Спасибо тебе, моя сестра.

Прости меня, мой брат.

Прощайте.

Охотник

Последний луч светила медленно скользил по жёлтому дереву пола, постепенно исчезая за краем чёрной ширмы, а я провожала его взглядом так, словно он мог освободить меня или хотя бы утолить голод, пожирающий меня. Ублюдок, из императорской охраны, поставил ограждение вплотную к стене, оставив в поле моего зрения ничтожный кусок Гостевого зала. Часть уродливого дивана с вульгарной половицей рядом; круглый приземистый столик на пузатой ножке и несколько грязных бокалов на полированной поверхности; пара человеческих миниатюр на стене и тусклый бра, между ними — вот и всё. Хуже всего — моё полотно осталось где-то там, за непроницаемой чёрной поверхностью, и я не могла последний раз взглянуть в любимые глаза Серра, попросить у него прощения, за свою слабость и попрощаться.

Знаю, будь лев жив, он бы никогда не одобрил моего поступка. Назвал бы слабостью, трусливым бегством, которое подобает лишь людям. Но как я могу поступить, если сил почти не осталось, а леденящая боль голода пустила свои отростки во все клеточки моего тела? Бессмысленно молить хотя бы о секундном избавлении от боли, ведь нам не дано забыться во сне или обычном человеческом беспамятстве. Сто дней голода и боли практически сломали меня.

Прости, Серра!

Прости и ты, моя сестра, давшая возможность совершить этот побег. Единственный возможный побег, в моём положении.

Слабое утешение — представлять бешенство людей, узнавших, что я всё-таки смогла обмануть их и уйти. Слабость — всегда слабость, как не оправдывайся.