Позор и чистота

…………………………………………………………………….

– Генрих Гейне, – поделилась Нина Родинка, – Генрих Гейне, который не был экспертом, а пребывал в ином, более важном и благородном чине (вольный дух), заметил как-то: надо быть такой неблагодарной тварью, каков человек, чтобы, получив от земного бытия столько радостей и удовольствий, еще рассчитывать на добавку в виде загробной жизни.

Я-то здесь по работе, так что по завершении трудовых дней отправлюсь прямиком к начальству с докладами и отчетами. Но хотелось бы честно разъяснить людям… Хотелось бы честно, да нельзя. Строго запрещено.

Каждый раз, когда я хотела что-то сказать, на уста мои налагали печать, что было излишне, ибо люди верят всему – и ничему не верят.

Поверите ли вы, что весьма незначительное число ваших покойных родственников и друзей всерьез озабочены вами, оставшимися за чертой? Что они быстро, легко и охотно, пользуясь предоставленными правами, забывают тех, кому могли бы помочь? Что остро не хватает рабочих крыльев? Что на неоглядном земном хозяйстве мыкаются самые совестливые, самые ответственные из ушедших – но увы, также и самые малочисленные? Что при слове «Земля» скучнеют и скисают талантливейшие из высокорожденных духов, участников Великого совета, старательно отодвигая идею всеобщей мобилизации (для исправления Плана) – на неопределенный срок? Что люди надоели и с ними никто не хочет возиться?

Поверите? И правильно сделаете. Но, чур, я вам ничего не говорила…

…………………………………………………………………….

Валентина Степановна никогда не расставалась с внучкой на такой долгий срок. Заканчивалась вторая неделя разлуки. Проклятая Катька перестала брать трубку, и более никаких рычагов воздействия на нее у Грибовой не было. Куда пойдешь, в какую милицию, когда дочь уехала с матерью? Никаких прав, никаких.

Печаль терзала корявое сердце Валентины Степановны так неотвязно, что однажды она сжала в руках крошечное, мягонькое от бесчисленных стирок Веркино платьице, вдохнула запах и заплакала.

Она разваливалась, точно из механизма вынули стержень. Могучей болью загудела спина, заныли коленные чашечки, а к врачам Валентина Степановна не ходила никогда и, чего там в нутрях творится, знать не знала. Она была из той породы русских, что свято веруют: как застрахуешься – так сгоришь, пойдешь к врачу – еще хуже заболеешь. И для чего лечиться, для чего жить? Уже ни к чему было бегать по заработкам, с наслаждением прикидывая, что можно купить для Верки, незачем стало готовить и впихивать вкуснятину – не в кого. Убирать-подметать – и то без толку, и сору-то вроде не стало. Бутылку да тарелку утром помоешь, и вся уборка… Господи, да ведь они могут и не вернуться. Надо было паспорт Веркин спрятать! А тогда в поезд бы не посадили. У нас не забалуешь – свобода-демократия, а никакого билета без паспорта не укупишь.

Нагрянуть в Москву – и куда? «Лжица подлая» никакого адреса не сказала.

И Валентина Степановна, забив на свои королевские правила, попросту запила, как жила, – честно, размашисто и откровенно. Перед телевизором. Закусывая собственной картошкой с собственными солеными огурцами еще прошлого года.

Встревоженная Тамарка, которой донесли, что Валентина метет водку ящиками, зашла к подруге в полдень и застала ее на кухне в диком виде.