Позор и чистота

Когда добрые люди объясняли Катаржине, что она чересчур давит на мужиков и это фатально ведет к поражению в игре, она начинала возмущенно орать, что на дворе зима, а у нее нет зимней шапки, а шапка стоит двести долларов, а если придурку не сказать про шапку, он никогда не обратит внимания, что шапки нет! И добрый человек, дающий ненужный совет, понимал, что точно так же Карантина орала про шапку и своему сожителю, отчего максимальный срок, на который мужчины задерживались подле Карантины, составлял полгода.

У нее и сейчас бывали мужчины, чаще всего арабы из предместий Парижа. Но от них перепадали и вовсе крохи – ужин в кафе, дешевые цацки. Как выразилась одна подруга об их с Катаржиной судьбе – «промысловое значение утрачено». Мужчины перестали доиться. Впереди ее, пожилую шлюху без образования и профессии, ждал ужас.

Ждал бы! Да, ждал бы – но раз в жизни Катаржину посетило озарение. Она помнила эту жаркую осень в Москве, когда вся жизнь поехала с катушек – и у родины, и у нее самой; как она бегала за Валерой по компаниям его друзей, проникала обманом, а иной раз и наглостью – московские люди, компанейские, добродушные от сытости, открывали дверь и видели симпатичную телку с бухлом, как не пустить? И вот тогда, когда он спал, не очень-то и дунувши, просто усталый после концерта, когда не понял спросонья, кто это, что это… Карантина помнила, как долго пришлось трудиться, прежде чем она плюнула в ладошку заветную субстанцию и осуществила, как занудно-величественно выражаются медики, искусственное оплодотворение.

А он заснул дальше.

Это был самый дорогостоящий сон в жизни Валерия Времина. Он расплатился за него девятью тысячами долларов и изнурительными скандалами в семье. Но, надо сказать, за это время в искреннюю ненависть Времина к Грибовой стала проникать брезгливая, мучительная жалость. Он видел, что не корысть, а оскорбленная любовь обуревала разъяренную женщину. И, в конце концов, сам виноват – семя надо контролировать. А главное – какое счастье, что выпало родиться мужчиной, а не женщиной, думал Времин. Не ведать таких унижений, вот блаженство…

Иногда в эти годы Времин вспоминал, что где-то там растет его девочка от Карантины. Он был не злой и не слабый мужчина, он был способен на великодушные поступки и мог бы навестить Веронику и даже принять участие в ее судьбе, но при мысли о Карантине у него начиналась паника.

И она правильно начиналась, эта паника.

Напрасно Валерий Времин думал, что расплатился за известную неосторожность, – расплата была впереди. В неугомонной голове Катаржины зрели причудливые планы грядущего торжества попранной женственности, будущего триумфа ее и Вероники – и все эти планы были так или иначе связаны со злосчастным автором «Моей пушинки», песни, кстати, посвященной кареглазой Любе Фишман, миниатюрной танцовщице одной балетной труппы, а не (тоже кареглазой) Карантине.

Нет, не Карантине.

Глава девятая, в которой наши герои сходятся вместе, пока не зная об этом

Ника не пошла никуда, ждала, когда мамочка проснется.

Однажды писатель Олеша, наблюдая игру в шахматы, заметил в приступе остроумия, что, по его мнению, этой игре недостает еще одной фигуры. Какой? Дракона. А как ходит дракон? А дракон ходит как хочет и всех ест.

Многим людям не хватает в жизни того «дракона, который ходит как хочет», а вот в жизни Вероники Грибовой такой дракон был. Драконом, таинственным и непредсказуемым, была мамочка.

Мамочка – праздник. Мамочка – это не каждый день. Она не готовила, не стирала, не зудела про уроки, не копалась в огороде, она появлялась внезапно – всегда яркая, блистающая, душистая, всегда с чудесными подарками. А что там бабуля кричит, Ника не брала в голову.

Валентина Степановна никому спуску не давала. Если она костерила на все лады собственную дочь, то ведь и современным политикам, певцам и актерам доставалось не меньше. В субботу вечером им вообще не стоило бы попадаться Валентине Степановне на глаза, но они, не чуя беды, попадались и получали казнь через Логос. Который каким-то чудом, своей демагогически-ругательной ипостасью поселился в старшей Грибовой, громившей всех волосатых, легкомысленно одетых в подобие нижнего белья певиц тем яростней, чем сильнее они напоминали ей блудную дочь…

Нике было немножко стыдно за бабушку. Она таила свои пристрастия в музыке и нежнейшую привязанность к дракону-мамочке. Почему человеку нельзя работать в Париже? Может быть, мамочка однажды заработает денежек и возьмет ее туда.