Повторение пройденного

Соколова похоронили торжественно, как положено. Сам майор произнес речь. Сказал о смелости лейтенанта.

Закончил словами: «…Вечная память героям, отдавшим свою жизнь за честь и независимость нашей Родины!»

После похорон мы остались с Буньковым одни.

— …Перед самой войной женился он, — говорил комбат. — Женился на человеке, которого, видно, очень полюбил. Настолько полюбил, что, может быть, и не разобрался в этом человеке как следует. Потом война. Он — в армии. Она осталась в Орле. Немцы пришли. Ну и… узнал: жена, его любимая жена с эсэсовцем спуталась. В Германию с ним удрала. Вот так! Представляешь, что у него на душе было! А тут еще неумные люди нашлись: перестали доверять Соколову. Мол, жена, продалась, мало ли что! И вот человек живет со своей бедой, честно выполняет свой долг, отлично воюет. До последнего дня войны — до победы. А тут… Долг был для него превыше всего!

— Простите, товарищ старший лейтенант, но там… — В комнату вбежал Макака. — Там парня какого-то нашего… Из новичков… Так здорово садануло… Прямо по… Как это называется… в пах… И по ногам…

Мы слетели со второго этажа по лестнице. Растолкали толпу солдат.

— Вадя?

Я не поверил своим глазам.

Вадя сидел на мраморном полу террасы, прислонившись к колонне. Белый мрамор с темными прожилками и следами крови. Вадя корчился от боли, бледный, с осунувшимся лицом.

— Вадя!

— В медсанбат немедленно! Машину! Петров, машину комдива сюда! — закричал Буньков. — Скажи, я приказал.

— Понимаешь, как глупо, — шептал Вадя. — Я вон туда… А он стреляет… я тоже выстрелил… А он очередь прямо сюда… И вот…

Катонинский «газик» подскочил к воротам виллы. Мы с Буньковым и Макакой несли Вадю на руках. Он стонал, скрежетал зубами. Когда не очень ловко положили его на заднее сиденье, Вадя как-то легко вздохнул, потом посмотрел на меня блестящими глазами:

— А ты знаешь, я сейчас бы мог… Еще убить мог… Честное слово. Они — гады… Я бы никогда теперь таких не жалел…

— Вадя, все будет хорошо! Клянусь, все будет хорошо!

Я сам не верил в это.

— Если я, как Саша, — бормотал Вадя. — Как Саша, понимаешь?.. И признаюсь, я теперь совсем не боюсь… Совсем… Только вот умереть… не хочется!

— Глупо как получилось, — сказал Володя. — Не дай бог так…

— Что — так? — спросил Макака.

— Да вот, как Вадька… И до медсанбата не довезли. Смерть, говорю, глупая.

Я опять не выдержал:

— Почему же глупая? А ты посылку пошли — и за Вадю, и за Соколова, и за Сашу!.. Шукурбек еще. Пошли!

— Да нет, ребятки, вы меня не поняли…

А в общем-то, он сам ничего не понял.

Глупо?

Смерть всегда преждевременна. Я никогда не видел, как умирают стопятидесятилетние и даже столетние. Я видел, как умирают те, кому не было и пятидесяти, и сорока, и тридцати, и двадцати. На войне от свежих ран и не на войне от старых. Умирают — не дожив, не долюбив, не дорастив детей, не доработав.

И пусть живущие помнят об этом. Живущие, которые живут потому, что не дожили те…

Мы ехали всю ночь и половину дня, почти не останавливаясь. Мы торопились так, что не успели узнать: сегодня Москва праздновала День Победы.

В Праге еще шли уличные бои. Самые тяжелые — тихие, когда по тебе стреляют из окон и с чердаков, из подвалов и из-за углов. Армия Рыбалко успела. Мы — не успели.

Девятого мая свободная Прага ликовала:

— На здар! На здар! На здар!

Теперь, кажется, всё. Войне конец.

Но опять:

— По машинам!

— Куда? Зачем? Куда?

— В горы!.. Там немцы!..

— Какие немцы, когда все кончилось?

— Нет, еще не кончилось…

Да, еще не все кончилось. Десятого, и одиннадцатого, и двенадцатого, и тринадцатого мая мы прочесывали горные леса. Большая группировка немцев пыталась уйти из Чехословакии к американцам. Бои возникали невзначай и невзначай кончались. Мы транспортировали пленных на сборные пункты.

Четырнадцатого мая — последний легкий бой и последняя партия пленных. Это не всенародный праздник. Но войне теперь действительно конец.

Конец! Я хотел поздравить Наташу, но сейчас для этого только один путь — письмо. На войне нас разделяли километры, сейчас — разделяли страны. Наташа осталась в Германии, мы — в Чехословакии. Вновь передвижение. Они в Чехословакии, мы — в Австрии, под Веной. Пока мы с Макакой писали на наших машинах лозунги («Русские прусских всегда бивали! Русские дважды в Берлине бывали!», «Мы победили по праву! Слава Родине нашей! Слава!»), они пересекли австрийскую границу. А мы? Краска еще не высохла на наших машинах — команда: «Садись!» Мы едем в Венгрию.

— Дай деньга! — Первыми нас встретили цыганята.

Пожилой цыган наигрывал на скрипке «Золотой огонек» и «Катюшу».

А цыганята плясали вокруг наших машин, забирались на колеса и подножки:

— Дай деньга! Красавец, дай деньга! За победа дай!