Повторение пройденного

— Нет, — сказал я. — Просто немного устал.

Про продукты и вещи она не спросила. И то хорошо.

Несколько ночей подряд я кричал во сне.

— Что случилось? — недоумевала мать. — Может, тебя какие-нибудь бандиты, воры напугали? Кричишь почему-то о жуликах, вскакиваешь, мечешься и, прости меня, — она покраснела, — непристойно ругаешься…

ГОД 1942-й

Во Владимирские казармы, которые находились где-то между Колхозной площадью и Каланчовкой, мы попали глубокой ноябрьской ночью и сразу же растворились в разношерстной и разновозрастной компании штатских призывников, чем-то очень напоминавшей мне героев картины «Путевка в жизнь». Я видел эту картину до войны, в кинотеатре Повторного фильма.

Тем более удивительно, что уже наутро какие-то мудрые люди в форме отобрали из этой черно-серой массы команду в сто пятьдесят стриженых юных голов, да еще, как выяснилось, с «высшим» — семи-девятиклассным образованием, вывели ее во двор и сказали:

— Ста-но-вись!

Мы не были еще обмундированы. В кармане моей штатской телогрейки, купленной накануне призыва по промтоварной рабочей карточке, лежало письмо, которое мне надо было бросить в почтовый ящик. Угольничек с адресом полевой почты я написал только что — ночью, в этих казармах, на нарах, и для меня все это имело величайший смысл. Письмо состояло из нескольких фраз: «Я теперь тоже в армии. Скоро сообщу тебе номер своей полевой почты… Домой больше писать не надо».

Когда прозвучала первая команда, я сунул руку в карман. Как здорово, что я написал это письмо! Все правильно!

Словно в подтверждение моих мыслей, лихой лейтенант выкрикнул подряд еще две команды:

— Под-рав-няйсь! По од-но-му рас-счи-тайсь!

Мы с таким усердием выполняли эти команды, что лейтенант как-то сразу скис и произнес уже менее официально:

— А теперь, ребята, постройтесь-ка справа по четверо, в затылок. Вот так, так, хорошо, — добавлял он по ходу нашего сложного построения. — Только в затылочек надо, в затылочек, а не в лицо…

Не сразу, но наконец все уразумели, что к чему.

— Н-н-ап-р-ра-в-во! Ша-гом арш! — бодро выкрикнул он.

Колонна дружно побрела к воротам, а затем по переулкам.

На улице довольно холодно. Ботинки наши вразнобой скрипели по заснеженному асфальту, спотыкаясь о бугры и колдобины. Все уже привыкли к тому, что сейчас не до уборки улиц. Прошлой военной зимой снега в Москве было куда больше, чем теперь.

Шагая вместе со всеми, я смотрел по сторонам в поисках почтового ящика. Смотрел и отмечал в уме: вот справа ящик, вот дальше, слева, еще один, потом еще слева и опять справа. Но выйти из строя было нельзя. Я утешал себя мыслью, что опущу письмо чуть позже. Ведь не может же быть, чтобы мы не остановились.

— Вот хочу спросить вас, — прозвучал рядом со мной удивительно вежливый голос.

Я невольно посмотрел на соседа слева. На общем фоне нашего пестрого построения он выглядел довольно забавно: приличная шуба, меховая шапка, тупоносые коричневые штиблеты. И лицо очкастое, нежное, почти детское, с наивным, несколько растерянным выражением.

— Хочу спросить, где я вас мог видеть? Что-то очень знакомое. Вы не занимались случайно в Доме пионеров?

Я-то не занимался! Ну конечно, занимался, и не один год. Со дня открытия! Только когда это было — до войны. Вот уже сколько времени я не ходил в Дом пионеров. Товарищей некоторых встречал, а в Доме не был.

— А знаете, я позавчера еще был. Знал, что в армию, ну, не выдержал — пошел, — сказал мой сосед несколько виноватым тоном. — Я тоже с открытия занимаюсь там, с тридцать шестого года. Только в студии художественного слова. Вы, конечно, знаете, что там есть такая студия? Тоже на третьем этаже…

Я слушал своего соседа, и от его слов веяло чем-то бесконечно далеким, детским.

Курский вокзал. Он такой же, как все, — людный, бестолковый, гудящий, как растревоженный улей. Но сейчас он еще и другой, как и все вокзалы. Здесь люди ждут и прощаются — возможно, навсегда. Да, не все, кто уезжает, возвращаются. И многим из тех, кто возвращается, неизвестно, что ждет их завтра.

— По ва-го-нам! — подгоняла команда.

Мы уже в теплушках. И нас никто не провожал. Хорошо!

Нас было сто пятьдесят. Сто пятьдесят московских мальчишек, которые уже давным-давно жаждали подвигов и рвались в бой, чтобы сокрушить ненавистного врага. Того самого, которого мы ненавидели с детства. Мы готовы были к этому с первых книжек о революции, о гражданской войне и о Павлике Морозове. Мы готовы были к этому с заметок «Пионерской правды» о событиях в Абиссинии и Испании. Мы созрели для этого в дни боев на озере Хасан и Халхин-Голе… А потом настал год сорок первый. Сколько же можно ждать!..

Нас привезли в маленький подмосковный городок, вернее — на окраину его, привели в обычное школьное здание, помыли в бане, проверили, нет ли у нас вшей, потом обмундировали и объявили:

— Теперь вы курсанты школы АИР. Школы артиллерийской инструментальной разведки. Будете учиться.