Повторение пройденного

Утром я не слышал радио, но когда пришел в типографию, сразу же узнал новости.

Метро сегодня впервые закрыто.

Мосты охраняются солдатами и бойцами истребительных батальонов.

Есть приказ расстреливать на месте провокаторов, трусов и мародеров.

Все московские заводы, выпускающие оружие и боеприпасы, эвакуируются.

Обстановка на фронте тяжелая.

В цехах идет запись добровольцев в народное ополчение.

Что делать?

Я бросился к конторке начальника цеха, где стояла очередь пожилых рабочих. За столом сидел штатский мужчина в телогрейке и записывал в школьной тетрадке (в косую линейку!) фамилии добровольцев:

— Всё, Митяев. В 12.00 с вещами у райкома партии. Оружие получите на месте. Следующий!

До меня было человек двенадцать, и я терпеливо стоял в конце очереди, выслушивая слова добровольцев и один и тот же ответ записывающего их штатского человека:

— Готово, Савельев. В 12.00 с вещами у райкома партии. Оружие — на месте.

Про себя я повторял все, что мне предстоит сказать: фамилию, инициалы, год рождения, то, что я комсомолец (хотя я не успел получить в райкоме комсомольский билет — это неважно!). Вместо слов о службе в Красной Армии скажу, что умею стрелять и сдал нормы на значок «Ворошиловский стрелок». «Юный» опущу.

Пока я ждал своей очереди, за моей спиной начали прокручивать печатные машины. На них сегодня работали одни женщины.

— Я за вами! — предупредил я и побежал к своей машине. Надо хоть бумагу подготовить.

По-моему, я еще никогда не обрывал так быстро бумажные роли, как в этот день. Но вот четыре роля подготовлено. Два закреплено на машине, два стоят на тележках, в запасе.

Как раз подходила моя очередь, и я вернулся вовремя.

Я назвал фамилию, инициалы. Сердце мое екнуло, когда человек в телогрейке окунул ручку в чернильницу и, посмотрев на меня, стал записывать:

— Дальше!

— Двадцать шестой год рождения, комсомолец, в армии не служил, по…

— Двадцать шестой? — Записывающий посмотрел на меня и сразу добавил: — Не пойдет!

— Так я же комсомолец и стрелять умею…

— Все равно не пойдет! Про двадцать шестой указаний нет. И в армии не служил. Не пойдет!

— Я же не мог служить в армии…

— Тем более не пойдет. Следующий!

Только-только отошедший от столика рабочий посмотрел на меня с участием:

— Не горюй. Иди-ка, братец, лучше на бумажный склад. Там тоже записывают.

В помещении бумажного склада записывали добровольцев, но не на фронт, а на строительство оборонительных сооружений. Я уже рыл окопы у Сходни.

Была не была! Меня записали и тут же выдали лопату. Через десять минут мы выходили из типографских ворот на Чистые пруды. Нас было около сотни, молодых и старых, мужчин и женщин, в промасленной одежде и дырявых рабочих ботинках. Типографские полы пожирали подметки со страшной быстротой, и мы приходили на работу в самой что ни на есть поношенной обуви.

Вдоль бульвара гнали скот. Коровы, овцы и козы, прошедшие пешком, видимо, не одну сотню километров, устало мычали и блеяли. Они не обращали внимания ни на одиноких пешеходов, которых было очень мало сегодня на тротуарах, ни на редкие машины.

— И радио сегодня молчит. Не к добру это, — произнесла рядом со мной девушка.

Мы копали траншею — пятьдесят метров длиной, метр шириной — по соседству с замаскированной зенитной батареей и аэростатом — постом воздушного охранения.

Радио и в самом деле молчало. Молчали репродукторы на крышах домов. Молчали репродукторы на аллеях бульвара. А ведь обычно они работали и замолкали только на время воздушной тревоги.

— Да, странно…

А коровы все шли и шли. Сколько их было — двести, триста, пятьсот, тысяча? Они безразлично шли по асфальту мостовой в сторону Покровских ворот — с торчащими ребрами, ввалившимися животами и по-человечески усталыми большими глазами.

Начал накрапывать дождь. Мелкий, косой, с ветерком. Мы с еще большим усердием долбили лопатами землю, покрытую грязной ржавой листвой и травой. Земля поддавалась с трудом. То ли лопаты тупы, то ли руки наши неумелы. Спасали холод и злость — на неясность обстановки, на самих себя, на дурные мысли, которые лезли в голову.

Возле зенитной батареи и аэростата дежурили девушки — в серых шинелях, с серыми, под стать шинелям, лицами. Я видел их — или таких же девушек — на московских улицах и бульварах уже много-много раз. Они казались мне бесконечно счастливыми и веселыми, и я завидовал им, их военной судьбе, даже их форме. Почему же сегодня они такие молчаливые и суровые?