Повторение пройденного

Плохо только, что поезд так долго не трогается, и я уже устал от расставания с родителями и от маминых советов, которые я слышу, по крайней мере, пятидесятый раз:

— Зубы не забудь чистить!

— Не забуду.

— Смотри голову от солнца прикрывай!

— Ладно.

— Немецкий повторяй, слышишь! Когда вернешься, Эмилия Генриховна проверит. Учти! Она сама мне сказала…

— Хорошо.

— По вечерам свитер надевай!

— Знаю.

— Как приедете, сразу напиши!

— Напишу…

Мне было стыдно. Я не любил маменькиных сынков и сам, кажется, никогда им не был. А вот оказывается, и я такой же, по крайней мере в глазах ребят, слушающих мои разговоры с матерью. Или это оттого, что я впервые уезжаю один?

И вообще я терпеть не мог вокзалов с их непонятной сутолокой и нервозностью. Почему бы не уезжать людям спокойно, без провожающих: пришел на вокзал, сел в поезд, занял место и поехал? Почему бы и не приезжать так же спокойно? Ведь все равно все, кто уезжает, возвращаются. И те, кто возвращается, все равно приезжают домой.

А тут шум, гам, беготня, суета у окон вагонов, цветы, наставления, слезы, улыбки. Чего только нет! А к чему?

Хорошо хоть, что отец не давал никаких советов. Он ходил по платформе, курил и лишь изредка улыбался мне в окно.

Но вот наконец паровоз протяжно загудел, и мы двинулись. В окна полетели последние наставления, которые я уже, к счастью, не слышал.

— Пока! Пока! Пока!

— Дети, садитесь! И, пожалуйста, не высовывайтесь в окна! Садитесь! — Женщина в синем берете и с красным галстуком на белой кофте покрикивала на нас, как на маленьких. Может быть, сопровождавшей нас немолодой, лет под тридцать, вожатой мы и в самом деле казались маленькими. Но малышей среди нас не было. Все мои ровесники или около того.

Поезд медленно полз мимо неприглядных московских окраин. Бессистемное скопище разнокалиберных полуразвалившихся сараев, ветхие домишки и бараки, свалки и грязные лужи, какие-то жалкие склады и заводишки — все это так не вязалось с городом, от которого мы только что отъехали. Словно город взял да и выбросил за свою черту весь мусор, всю дрянь, да и свалил здесь в кучу.

Старый вагон ходил ходуном, колеса скрипели и охали на стыках. Смешно, что нам приходится ехать в таком вагоне — тесном, приспособленном для дальних путешествий с ночевками. Наше путешествие закончится скоро — до наступления вечера мы должны прибыть на станцию Ярцево, а оттуда уже двинемся в лагерь. Пойдем пешком целых восемь километров!

Вот почему вожатая сейчас опять придирается, осматривая нашу обувь. Сколько разговоров было про эту обувь! Мать чуть ли не ежедневно говорила о ней перед нашим отъездом. И все из-за этих несчастных восьми километров, которые мы пройдем от станции до лагеря. Подумаешь, детишки — четырнадцать лет! Меньше были и то пробирались в Тушино пешком на авиационный парад! И обратно — тоже пешком! И никакой специальной обуви!

Постепенно мы перезнакомились. С соседями и с обитателями соседних отсеков. Труднее всего было вожатой. Она без конца бегала по вагонным клетушкам, уговаривала кого-то раздеться, а кого-то одеться, советовала кому-то закрыть окно, а кому-то открыть, спорила с кем-то по поводу слишком громкого разговора и прикладывалась ладонью к чьим-то лбам — нет ли температуры?

Казалось, мы уезжаем невесть куда и на долгие годы!

— Как настоящие папанинцы и маманинцы, — сострил сидевший напротив меня длинноносый мальчишка.

Я уже знал, что его зовут Вадя, что фамилия его Цейтлин и он самый старый из нас: ему скоро шестнадцать.

Теперь мы не смотрели в окна, а рассуждали о предстоящей жизни в лагере. Оказалось, что мои соседи, как и я, впервые едут в пионерский лагерь. Но это ничуть не мешало всем нам со знанием дела рассуждать о том, что нас ждет.

Первые три часа пути прошли незаметно. Вадя перебивал нас всех, острил, выказывал свою эрудицию в самых неожиданных вопросах, и вдруг — замолчал. То ли иссяк, то ли устал. Я стал мучительно думать, о чем бы мне заговорить, чтоб поразить и Вадю, и всех слушавших его с раскрытыми от удивления ртами. Приезжавшего в Москву Риббентропа я, как Вадя, не видел, и даже линию Маннергейма мой отец не брал. Не знал я ничего и о том, что в испанских событиях участвовали советские добровольцы, и, уж конечно, не имел родственников, награжденных за боевые заслуги в Испании орденами!

Наконец я вспомнил, что два месяца назад получил значок «Юного ворошиловского стрелка» и, прикинув, что явно близорукий Вадя никак не мог похвалиться отличной стрельбой, спросил его как бы невзначай:

— А с двадцати пяти метров ты сколько выбиваешь?

Вадя смекнул, что это подвох, и сделал вид, что мой вопрос к нему не относится. Он озабоченно посмотрел в окно:

— Чего это мы застряли? Встречного ждем или что?

Поезд наш уже минут десять стоял на каком-то безлюдном разъезде.