Раньше влюбленные часами болтали об одноклассниках, коллегах, родственниках. Гуляя с Ми Ран в темноте, Чон Сан пересказывал ей сюжеты фильмов, которые видел, и книг, которые прочел. Он декламировал ей стихи. Ему нравилась ее природная любознательность и то, как просто она признавалась, что чего-то не знает (это так отличало ее от кичливых университетских интеллектуалов). Читая роман, молодой человек предвкушал, как будет пересказывать его Ми Ран. На протяжении долгих месяцев разлуки Чон Сан старался запоминать самые яркие эпизоды, прокручивал в уме свои рассказы, представляя, как будут светиться восторгом глаза девушки и как она будет громко смеяться (а не хихикать, жеманно прикрывая рот ладонью). Но теперь Чон Сан отдалялся от Ми Ран: голова его была полна новых идей, но он не мог их озвучить.
Не то что бы он не доверял своей девушке — никем другим, за исключением ближайших родственников, он так не дорожил. По мере того как школьные и университетские друзья разъезжались кто куда, Ми Ран начинала играть в жизни молодого человека все более важную роль. И все-таки он не позволял себе говорить с ней о вещах, которые его так беспокоили. Если она будет знать то, что знает он, не сделает ли это ее такой же несчастной, как он сам? Как она будет разучивать с голодными детьми песни, прославляющие Ким Чен Ира, если ей станет известно, насколько богато живут люди в Южной Корее? Зачем ей знать о капиталистических реформах в Китае или России? Чон Сан беспокоился за Ми Ран. С ее классовым происхождением она должна была вести себя еще более осторожно, чем все окружающие. Стоило ей один раз случайно оговориться, и она запросто могла бы отправиться в лагерь. Разговаривая о голодающих детях, влюбленные пользовались всевозможными эвфемизмами: «ситуация», «Суровый Марш». Говорить более определенно они не могли, поскольку тогда пришлось бы называть тех, кто повинен в страданиях людей.
Другая тема, которую Чон Сан не затрагивал в разговоре с девушкой, была личной. Молодой человек подозревал, что Ми Ран обидело его решение остаться работать в университете. Поддерживать отношения сейчас оказалось сложно, как никогда: железная дорога работала ужасно, почтовая система — ничуть не лучше. Да и дома все было непросто. Телефона ни у кого не имелось, а оставлять друг другу записки влюбленные не решались. Чтобы договориться о встрече, Чон Сану приходилось ловить Ми Ран на улице или на работе. Он часами пробирался через метель к детскому саду, используя в качестве ориентира железнодорожные пути. Когда он наконец приходил на место, пальцы его не гнулись от холода, а ему говорили, что воспитательница уже ушла.
Влюбленные виделись всего два раза в год — во время летних и зимних каникул. После долгой разлуки преодолеть первоначальное смущение бывало непросто. Ми Ран изменилась. Волосы, которые она раньше коротко стригла, отросли до плеч. Девушка собирала их в пучок, как большинство других молодых кореянок. Еще Чон Сан с удивлением заметил, что она начала пользоваться косметикой.
Но главное заключалось в том, что оба они уже стали по-настоящему взрослыми людьми: ему 27 лет, ей 25. Назревал вопрос об их будущем, но ответа на него не было.
Речь о браке зашла неожиданно во время одного из приездов Чон Сана домой. Ми Ран побывала на свадьбе у одноклассницы, а после ужина Чон Сан встретил ее возле дома, и они направились в сторону горячих источников. Был ясный вечер, кругом ни души. Молодой человек и девушка побродили по дорожкам среди деревьев, прошли мимо искусственного водопада и бассейна под ним. Наконец, они уселись на свою любимую скамейку, откуда открывался вид на горы и луну.
Ми Ран развлекала Чон Сана описанием свадебной церемонии и портретной характеристикой жениха. «Не понимаю, зачем люди женятся так рано», — вдруг выпалил молодой человек. Недавно он читал классическую корейскую поэзию и без труда извлек из богатого багажа, хранившегося в его памяти, стихотворение о печалях молодой невесты:
Чон Сану стихи казались забавными. Ми Ран засмеялась, но как-то неуверенно, и ему показалось, что она восприняла их как предостережение.