Повседневная жизнь царских дипломатов в XIX веке

Да, лепетал секретарь, он собственными глазами убедился в том, что шах и его министры делали всё, чтобы остановить вакханалию, разыгравшуюся в русской миссии, а визири вальяжно гладили крашенные хной бороды и возводили умилённые взоры к потолку, призывая в свидетели своей беспорочной честности самого Аллаха. Лучшего свидетеля для оправдания заговора им было не нужно, и они доложили Фетх-Али-шаху (1797–1834), что Мальцов — «здравомыслящий и благонамеренный человек». И решили его не трогать — живой он был больше им полезен. И даже приставили к нему стражу, а когда отпустили его домой, в Россию, то на всём пути следования окружили невиданными почестями, сильным конвоем и телохранителями. Шах вдогонку писал царю, что лучшего посланника, чем Мальцова, он не хотел бы иметь в Тегеране.

Перед отъездом шах осчастливил Мальцова подарками, дав ему одну захудалую, по словам того же Мальцова, лошадь и две персидские шали. У Ивана Сергеевича хватило ума отказаться от них, справедливо полагая, что после пересечения русской границы эти подарки могут вызвать законные к нему подозрения. На прощальной аудиенции у шаха «здравомыслящий и благонамеренный» Мальцов, однако, снова подтвердил, что считает все действия персидских властей во время убийства русского посланника и сотрудников русской миссии правильными, и выразил шаху сочувствие в том, что убийство Грибоедова обошлось Персии в кругленькую сумму — восемь куруров золотом (1 курур был равен 200 тысячам рублей золотом). Убийство русского посланника было грубым нарушением Туркманчайского договора, и Россия потребовала за него материальную компенсацию.

Николай I и Нессельроде тоже хотели верить персам. Ещё не были известны результаты расследования убийства Грибоедова, а Карл Васильевич уже 18 марта писал: «…Его Величеству отрадна была уверенность, что шах персидский и наследник престола чужды гнусному и бесчеловечному умыслу, и что сие происшествие должно приписать опрометчивым порывам усердия покойнаго Грибоедова, не соображавшаго поведение своё с грубыми обычаями и понятиями черни тегеранской, а с другой стороны, известному фанатизму и необузданности сей самой черни, которая одна вынудила шаха и в 1826 году начать с нами войну».

По Нессельроде, виноват во всём сам Александр Сергеевич — монархи же априори «чужды гнусному умыслу». Ради этой легитимистской аргументации графу ничего не стоило исказить и причины Русско-персидской войны, начатой отнюдь не по внушению тегеранской черни, а по науськиванию английского посла и по желанию Аллаяр-хана и его антирусской клики, сумевшей убедить в необходимости военного конфликта и шаха.

В Тифлисе Мальцов, этот, по характеристике Мальтийского, «мнимый адвокат шаха и мнимо-достоверный свидетель-очевидец», предстал перед Паскевичем истинным русским патриотом. Он опроверг лживые заверения шаха и его министров в том, что они не были проинформированы о подготовке покушения на русскую миссию. В Персии секретных дел нет, писал он[82]. Муллы открыто проповедовали в мечетях против русских, а это означало, что они получили на это согласие властей и самого шаха. Фетх-Али-шах мог заблаговременно выслать к миссии сильную охрану, но не сделал этого. Он мог предупредить Грибоедова об опасности и перевести его в безопасное место, но не сделал этого, так как знал, что Грибоедов спасёт и Якуб-хана, а это не входило в его расчёты. Якуб-хан должен был погибнуть.

Паскевич принял эти объяснения как достоверные. В данном случае Мальцов не лукавил, но, сообщив правду, он испугался. Представив, что его направят временным поверенным в Тегеран, он пришёл в ужас. Персы никогда не простят ему того, что он рассказал Паскевичу. И в панике обратился к графу с просьбой написать Нессельроде ни в коем случае не возвращать его обратно в Персию. Куда угодно, в Европу, например, но только не в Персию!

Отчитываясь перед начальством, Мальцов писал, что, выступая перед шахом и шахскими министрами, он «унизал свою речь отборным бисером восточных комплиментов, но пламень благородного негодования залил в душе моей струёю благоразумной осторожности». На бумаге это было чертовски красиво и эффектно. Но как, спрашивает Мальтийский, секретарю, не владевшему ни персидским, ни татарским языками, удавалось «метать бисер восточных комплиментов» перед шахскими чиновниками и успевать при этом заливать пожар негодования струёю благоразумия, просто уму непостижимо. Дипломат был полностью зависим от переводчика, а как шахский толмач переводил слова Мальцова, известно лишь одному Аллаху. Можно лишь предположить, что перс из кожи лез вон, чтобы угодить своему шаху.

«Эта осторожность, — комментирует историк этот пассаж из отчёта Мальцова, — довела его до обвинения Грибоедова». От малодушия до предательства один шаг. Зато шах остался «вельми доволен» Мальцовым и в тот же день прислал ему со своего стола остатки ужина.