Повседневная жизнь царских дипломатов в XIX веке

Существование такого типа послов и посланников в начале XIX века ещё было как-то оправдано — таково время. Но факт тот, что эти люди, известные также под мягким ироничным названием «горчаковские дипломаты», служили в Министерстве иностранных дел до последних дней его существования, когда деловитость, прагматизм и настойчивость стали выходить на передний план и вытеснять «салонную дипломатию».

Человеком старого закала и дипломатии Венского конгресса 1814–1815 годов, в которой важное место отводилось светским манерам, внешнему лоску и разным условностям, был директор Московского архива князь П. А Голицын. Д. А. Абрикосов, выходец из купеческой семьи и работавший первое время в Московском архиве, воспылал желанием стать «настоящим» дипломатом. Князь заметил его, взял над ним шефство и стал приглашать к себе домой и обучать его азам дипломатии. «Его обучение не шло дальше того, как отвечать на приглашения к обеду, — вспоминал подшефный. — Он передавал мне приглашения от воображаемых княгинь и жён послов, а я должен был на них отвечать. Эти уроки впоследствии оказались очень полезными, так как светская переписка играла большую роль в дипломатической жизни». И правда: подобные премудрости этикета ценились и до сих пор ценятся в дипломатии. Но только для Голицына и ему подобных дипломатия на этом не начиналась, а заканчивалась.

Типичным представителем «салонной дипломатии», ставшим «притчей во языцех» для всех записных критиков «гнилой» дипломатической аристократии, был царский посланник в Лиссабоне барон Эрнст П. Мейендорф. (Не путать с другим Мейендорфом, малолестную характеристику на которого составил ещё посол в Копенгагене К. Буксгевден.) Яркий портрет этого дипломата оставил работавший с ним в конце 1890-х годов И. Я. Коростовец:

«Барон был типичный представитель старой дипломатии с барскими наклонностями, но довольно узким кругозором. Дипломатия в его глазах заключалась в представительстве, приёмах во дворце и вообще в этикете и традициях и в показном престиже… Он остроумно злословил и всех осмеивал, не замечая, что сам отстал от века и что над ним также смеются… Он придавал больше значения хорошему обеду или рауту, блестящему приёму во дворце или разговору с королевой, чем решению какого-нибудь дела… Я являлся ежедневно в миссию, но не столько для сочинения бумаг, к коим барон питал органическое отвращение, сколько для бесед весьма поучительных. Он рассказывал светские новости, пересыпая их злословием и анекдотами, порицал нашу политику, варварство русского народа и вообще русскую некультурность и дикость, тупоумие русского правительства и промахи дипломатии, предрекая революцию».

Узнав о назначении к себе секретарём Коростовца, Э. П. Мейендорф попросил его на пути в Лиссабон заехать в Париж и провентилировать у тамошнего посла барона Моренгойма возможность представиться Николаю II, когда тот с официальным визитом будет находиться во Франции. Коростовец, не подозревая подвоха, взялся выполнить поручение будущего начальника и встретился с Артуром Павловичем Моренгоймом. Парижский барон встретил Коростовца весьма холодно и в грубой форме дал понять ему, что появление лиссабонского барона в Париже будет неуместно. На нет и суда нет — Коростовец откланялся и поехал в Лиссабон.

По приезде в португальскую столицу он доложил Мейендорфу о результатах своей беседы в Париже и был удивлён, когда посланник весело рассмеялся и сказал, что иного ответа он от Моренгойма и не ожидал. На недоуменный вопрос Коростовца, зачем же он тогда вообще возбуждал своё ходатайство, посланник пояснил, что он хотел лишний раз подразнить Моренгойма. Оказывается, в бытность совместной работы в посольстве в Риме бароны поссорились и с тех пор ненавидели друг друга. Заканчивая своё пояснение, лиссабонский барон сказал, что парижский барон — вовсе не барон, а варшавский еврей и самозванец. Когда Александр III проводил среди баронов-самозванцев чистку, он якобы пощадил Моренгойма из-за высших политических соображений. Моренгойм вёл в тот момент важные переговоры с французским кабинетом о заключении стратегического соглашения о «сердечном согласии», и царю было не с руки подрывать и свой престиж перед французами, и их доверие к представителю России, поставившему подпись под Конвенцией.