Повседневная жизнь Пушкиногорья

Но мысль ужасная здесь душу омрачает:
Среди цветущих нив и гор
Друг человечества печально замечает
Везде Невежества убийственный Позор.
Не видя слёз, не внемля стона,
На пагубу людей избранное Судьбой,
Здесь Барство дикое, без чувства, без Закона
Присвоило себе насильственной лозой
И труд, и собственность, и время земледельца.
Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,
Здесь Рабство тощее влачится по браздам
Неумолимого Владельца.
Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,
Надежд и склонностей в душе питать не смея,
Здесь девы юные цветут
Для прихоти бесчувственной злодея.
Опора милая стареющих отцов,
Младые сыновья, товарищи трудов,
Из хижины родной идут собой умножить
Дворовые толпы измученных рабов.
О, если б голос мой умел сердца тревожить!
Почто в груди моей горит бесплодный жар
И не дан мне судьбой Витийства грозный дар?
Увижу ль, о друзья! народ неугнетенный
И Рабство, падшее по манию царя,
И над отечеством Свободы просвещенной
Взойдет ли наконец прекрасная Заря?

Как отчетливо проговорены в этом фрагменте основные положения концепции Н. И. Тургенева! Ключевые понятия поэт пишет с прописной буквы, их эпитеты читаются как устойчивые: «дикое Барство» противопоставлено «тощему Рабству», высоко чтится власть Закона и высказано сожаление по поводу его отсутствия, Рабство должно пасть непременно «по манию царя», «просвещенная Свобода» — еще не наступившее, но чаемое состояние Отечества. «Витийства грозный дар» — это тоже тургеневское, Пушкин называет как раз то качество, которого непреложно требовал от поэта его старший друг и недостаток которого он в себе чувствовал. Мы не знаем доподлинно, как случилось, что Пушкин дописал «Деревню» именно таким образом, отчасти противореча самому себе. Было ли стихотворение задумано как политический пропагандистский текст с самого начала и поэта увело в сторону его настроение умиротворенной печали? Вспомнил ли он об ужасах крепостничества, едва вывел на бумаге несообразные с ними слова: «везде следы довольства и труда»? Испытал ли чувство вины за свою несознательность перед старшим товарищем, который столько сил потратил, чтобы убедить его в обратном?

Стихотворение «Деревня» было на ура принято тургеневским кругом, ходило в списках, передавалось из рук в руки. Однако реализма за изображением ужасов крепостничества в нем не видели. А. И. Тургенев сообщал князю П. А. Вяземскому: «Прислал ли я тебе „Деревню“ Пушкина? Есть сильные и прелестные стихи, но и преувеличения насчет псковского хамства»^[33]. Действительно, нисколько не сомневаясь в искреннем сочувствии Пушкина закабаленным крестьянам, вторую часть «Деревни» трудно воспринять иначе, как хорошо выученный урок. Впрочем, возможно, здесь была и своя, вполне литературная, цель и литературная же игра. Пушкину было интересно соединить в рамках одного текста два, казалось бы, враждебных жанра: элегическая первая часть стихотворения переходит в грозную обличительную оду. Известно, что тургеневский круг отрицал элегию как бессмысленный жанр, никаким образом не работающий на общее дело, зато признавал главные литературные права (и обязанности!) за одой, потенциально несущей мощный идеологический заряд.