Повседневная жизнь Пушкиногорья

И сейчас же мелькнула другая картина, еще более реальная и еще более трогательная, нарисованная самим И. И. Пущиным… 11 января 1825 года. Опальный дом, занесенный снегом, едва виден и в снежных сугробах, перед самым домом увязли чьи-то незнакомые сани… <…>

Теперь, спустя семьдесят пять лет, посетителя охватывает невольное разочарование. Благодаря бывшему управляющему наследников поэта Громову, которого вернее бы назвать «Разгромовым», камня на камне не осталось от дорогой старины… Даже стоявшая в лесу на пути к Михайловскому старинная часовня, в которой старики Пушкины, по исконному помещичьему обычаю, служили напутственный молебен в дни отъезда из имения, часовня весьма чтимая окрестными крестьянами… И та варварски снесена с лица земли. Одна местность вокруг все та же — живописная, улыбающаяся, очаровательная…

«Вот холм лесистый…», а вот широко раскинувшееся у его подножия озеро Малинец…

Как во времена Пушкина, так и теперь

Через его неведомые воды
Плывет рыбак и тянет за собой
Убогий невод…

Но, увы, знаменитых трех сосен, что стояли «одна поодаль, две другие друг к дружке близко»… уже нет… «Две другие» были истреблены по случаю какого-то пограничного спора, а та, что стояла «поодаль», — разбита бурей в 1895 году… Остаток ее, хранящийся в Михайловском, в сарае, мне обязательно показал нынешний управляющий Пушкиных В. В. Черниговский. Тут же около, к стене сарая, прислонена большая доска — доска знаменитого пушкинского биллиарда… Почему она прислонена к стене сарая… а не к стене Пушкинского музея — довольно-таки непонятно, как многое, впрочем, на Руси!.. В соседнем сарае хранится также редкость, никем почему-то до сих пор не отмеченная: черная широкая долгушка с высоким кузовом, на которой везли тело Пушкина со станции Остров. <…>

К сожалению, управляющий ничего не мог мне сообщить, что будет далее с домом Пушкина, после его поступления в казну. Опальный дом, заново перестроенный, свежевыкрашенный, с лоснящимися полами и чисто вымытыми окнами, но без признака какой-нибудь обстановки внутри, своей пустынностью производил весьма удручающее впечатление, и вид его точно спрашивал: «Что-то, господа, со мной теперь будет?!» Около него, тревожно посматривая на мою незванную ревизию, шептались две какие-то старухи из бывшей челяди Г. А. Пушкина, прожившие, как оказалось, полвека при доме и вопрошавшие уже живыми голосами: «Что-то с нами будет?!» Под впечатлением этого грустного недоумения, я сел в тарантас и двинулся далее на Тригорское…

Дóрогой мой ямщик, состоявший во время Пушкинского праздника кучером земского начальника и потому судивший о Пушкине несколько свысока, свез меня в сторону к поселку Савкино, откуда я взобрался на большую гору, господствующую над всею местностью и представляющую из себя величавый остаток древнего сторожевого вала — живописный пункт, на котором Пушкин одно время мечтал построить себе жилище. Об этом обстоятельстве за верное сообщил мне мой ямщик, и подтверждение чему я нашел затем в одном из писем Пушкина к Прасковье Александровне Осиповой… <…>.

Полунасмешливо прищурясь, ямщик передал мне, между прочим, старинную молву о том, как Пушкин сочинял свои стихи: «будто в саду у него была пригната такая особая хитрая беседка, вся уставленная по полкам бутылями наливки, — Пушкин, значит, хлоп стаканчик, другой… и пошел писать!» — нелепая сказка, державшаяся еще в тридцатых годах в Болдине, о чем сам Пушкин сообщает в одном из своих писем к жене из Болдина с обычным своим благодушием. Непонятная вещь, каким образом могла она не только пережить Пушкина, но даже перекочевать из Нижегородской губернии в Псковскую!..

Когда показалось вдали Тригорское, я не мог не выразить вслух моего восторга по поводу вообще красоты здешней местности. Ямщик мой привычным оком окинул очаровавший меня пейзаж, и, помахивая кнутом, снисходительно заметил:

— Ничаво, слава Богу — много хороших местов, где Пушкин мог собе сочинение иметь!

— Это что налево… Воронич?.. А направо, кажется, река Сороть!..

— Это точно — налево Воронич, а направо Сорть. И добавил полунасмешливо: — А только сначала совсем иначе было, в старину то исть. Был, значит, просто город Ворона и река Сорока… а это уж господа такую приятность себе сделали, чтобы старину по-новому окрестить, по-барскому! — Он обдернул подол своей поношенной, табачного цвета рубахи и лихо подхлестнул лошадей, очевидно, чтобы придать некоторую торжественность нашему въезду в Тригорское.