«9 мая 1891 года я вступил в заведование следственным участком по Троицкому уезду, Оренбургской губ. Прибыл я в гор. Троицк из С.-Петербурга, где ранее состоял кандидатом на судебные должности[181]. Через несколько дней урядник Нижнеувельской станицы прислал мне сообщение, которое гласило: “в 5 вер. от Нижнеувельской станицы найден труп неизвестного звания человека, на теле которого имеются раны”. На другой день утром я подъезжал вместе с доктором к месту преступления. Невдалеке от проселочной дороги, верстах в 5 от Нижнеувельской станицы, стояла кучка людей, там, конечно, был и труп. Нас, надо полагать, увидал урядник, он выделился из толпы и подошел к дороге. Поздоровавшись с урядником, я спросил его: “В чём дело?” – “Вчера поутру, – стал докладывать урядник, – здесь проходило стадо, скот наткнулся на кровь и стал мычать, подошел пастух и видит – в яме лежит мертвый человек, весь в крови, да около ямы тоже много было крови, ну и дал знать мне. Труп лежит в яме-то ничком, его пока не трогали, и так и неизвестно, кто он будет. А насчет преступника узнать ничего не пришлось, видно, степь только и была свидетелем убийства”.
С этими словами мы подошли к толпе, стоявшей близ дороги у ямы. Неподалеку от ямы виднелось большое кровяное пятно, от пятна тянулся по помятой траве след к яме, видимо, труп после убийства волокли в яму.
– Яма эта, – добавил урядник, – образовалась от колодца, раньше тут воду для скота брали.
Труп лежал на глубине четыре аршина ничком, спина была в крови, на ногах не было сапог. Записав положение трупа, я велел поднять его из ямы. Когда на него взглянули нижнеувельские казаки, то сразу признали:
– Да это наш Василий, сын Матрены Спиридоновой, непутевой только был, дела не любил, да года два как ушел от нас, так его не видали.
Осмотром трупа было установлено, что убитый был парень лет 25, высокого роста, без бороды, с небольшими светлыми усами, одет в кожаный пиджак, денег в карманах не было, а на ногах не оказалось сапог, на спине у него были три глубокие раны и на груди две. При вскрытии эти раны были признаны врачом безусловно смертельными. После грудной полости стали вскрывать брюшную. Стоявший тут же старик-урядник, обращаясь ко мне, сказал:
– Вот уж сколько лет служу, ваше высокоблагородие, а понять не могу, зачем теперь резать живот, коли причина смерти в этих ранах.
– А быть может, – ответил я ему, – в кишках что-нибудь найдется, что поможет делу.
– Только, ваше высокоблагородие, вот уж сколько лет вижу я эти вскрытия, и в кишках у всех почти одно и то же: картофель да хлеб, – грустным тоном продолжал урядник.
Труп был совершенно свежий. Когда врач вскрыл брюшную полость, на меня дунул ветерок, и я почувствовал запах водки. Я спросил тогда казаков:
– А что, покойный придерживался водочки?
– Большой был охотник до выпивки, водка-то его и испортила, – ответили мне.
После вскрытия и самого тщательного осмотра местности, причем на месте никаких вещественных доказательств не было найдено, я с врачом вернулись в Нижнеувельскую станицу. Там мы заехали в отводную квартиру: в каждой станице или поселке имеется такая квартира для приезжающих чиновников. Всю в слезах привел ко мне урядник Матрену Спиридонову. От неё я узнал, что убитый её сын Василий уже более двух лет дома не был, а куда ушел, никто не знает, и кому понадобилась его жизнь, тоже никто сказать не может. Допрошенный пастух подтвердил, что труп был найден в таком положении, в каком я его застал. Итак, к вечеру следствием были добыты следующие данные: покойный Спиридонов умер от колотых ран в спину и грудь, отсутствие сапог указывало на признаки грабежа, как цели убийства; труп лежал вблизи проселочной дороги, причем Спиридонов шел или ехал по дороге, направляясь к Нижнеувельской, а не обратно, так как в Нижнеувельской его около 2 лет никто не видел; при вскрытии по спиртному запаху было признано, что убитый незадолго перед смертью пил водку; труп был найден утром в воскресенье и был совершенно свежий, что давало основание предполагать, что Спиридонов был убит в субботу.
Так как в степных поселках Оренбургской губ. не везде можно достать водки, то я спросил урядника, где находится кабачок, если ехать от Нижнеувельской станицы по той дороге, около которой был труп. Урядник ответил, что кабак есть в Кичигинском поселке, верстах в 17 от Нижнеувельской. Только дорога туда вела не прямо, а приходилось свернуть влево, чтобы попасть в Кичигинский поселок.
На следующий день, в пятом часу утра, я с урядником выехал из Нижнеувельской, направляясь в Кичигинский поселок. Часа через полтора мы были уже там и остановились у избы, где был ренсковый погреб[182]. За прилавком стояла красивая рослая казачка, лет 35. Фуражка у меня была с кокардой, потому, как мне показалось, казачка приняла меня за акцизного[183]и немного струхнула. Я первым делом спросил ее, с кем в субботу пил у неё водку молодой парень в кожаной куртке.
– Да вы про которого спрашиваете: они оба были в кожаных куртках: один только с бородой, а другой – без бороды, а кто они – я вот этого не знаю, оба они были в первый раз. Да вам бы лучше зайти к соседке Фекле, они у неё чай пили, много шумели и скандалили.
Пошли мы к Фекле. Жила она во втором этаже, изба просторная, чистая. Я, войдя, поздоровался, назвав ее по имени.
– Здравствуйте, а только, барин, я вас, кажись, не знаю, а вы меня по имени называете.
– Тебя, Фекла, небось, все знают, все у тебя чай пьют, вот и те, которые в субботу-то проезжали…
Не дала Фекла мне договорить, перебила:
– Да уж про тех не вспоминайте, таких-то мне не надо, уж больно ругани много да скандалов.
– А с чего они скандалили-то?
– А вот спросите их – просто по пьяному делу, да у них что-то из-за 5 рублей все спор был.
– Фекла, а кто ж ото они были? – спросил я.
– А вот не знаю, впервые тогда их видела, может, вам скажет сосед Морозов, он их отвозил от меня.
Послали за казаком Морозовым. A тем временем Фекла накрыла стол скатертью, подала самовар, заварила чайку да хлеба белого с маслом поставила на стол. Только стал я пить чай, входит казак Морозов: высокий, лет сорока, опрятный мужчина, вошёл, перекрестился:
– Что угодно-с? – задал он вопрос.
От него я узнал, что в субботу его работник Иван Старков отвозил от Фёклы в Нижнеувельскую двух каких-то пьяненьких парней в кожаных куртках, и что Старков, когда вернулся обратно, то говорил Морозову, что довёз их благополучно в Нижнеувельскую и они его даже угостили, и что Иван Старков находится на работе, на прииске. Послал я немедленно за Старковым. Через полчаса вошел и он в избу. Это был молодой, коренастый, с кудрявыми волосами, парень. По его походке, по голосу, когда он спросил, по какому делу его позвали, я почувствовал, что он и сам знает, зачем его позвали. Я спросил его только, довез ли он седоков до Нижнеувельской? Он растерянно ответил, что “не довез, они сошли раньше Нижнеувельской”. Тогда я отвел его в сторону и тихо сказал ему:
– Иван, я все знаю, помоги отыскать второго, того, который был с бородой, ведь он-то тебя и ввел в грех.
Иван отшатнулся, он почувствовал, что его соучастие в убийстве стало известно. Вероятно, поэтому он не стал запираться или делать вид, что не понимает, о чем идет речь, и прямо ответил:
– А кто он – я знать не могу, видел я его один раз… Да вот еще – не из Качкаря ли они? Они хотели сначала в Качкарь ехать, а потом велели в Нижнеувельскую.
Качкарь – большой поселок, верстах в 30 от Kичигина. Через четверть часа я, урядник и Иван Старков выехали из Кичигина по направлению к Качкарю. Там, несмотря на все наши старания, установить личность преступника не удалось. На обратном пути я посадил Ивана рядом с собой, и, когда поехали по мягкой проселочной дороге, я попросил его рассказать, как это все произошло. Иван взглянул на меня и угрюмо ответил:
– Не знаю ничего, они сошли с повозки, а что дальше стало, не знаю.
Я ему заметил тогда:
– А если бы так было, так зачем же хозяину говорил, что довёз их до Нижнеувельской благополучно, и они тебя угостили?
Вместо ответа Иван еще более понурил голову, с минуту помолчал, а затем начал свою исповедь:
– Так вот слушайте: выехали это мы из Кичигина, тот-то, помоложе, лёг в повозку и заснул, крепко пьян был, а другой-то бородой обращается ко мне и говорит: “вот что, Иван, помоги мне избавиться от этого человека, стоит он у меня на пути поперёк дороги”. Я, конечно, на это ему сказал, что на такое дело я неспособен, а он продолжает: “Есть у меня в Качкаре дочка – красавица писаная, женю я тебя на ней, построю каменицу (каменный дом), и будете вы жить припеваючи”. Долго я не соглашался на уговоры, но потом смотрю: тот-то злодей вынул из-за голенища нож и всадил его в грудь товарищу. Я тогда остановил лошадей, злодей стащил раненого с повозки, и я ему еще помог. На земле он всадил раненому нож в спину еще раза три, после чего тот испустил последний дух. Тогда убийца снял с него сапоги и вынул кошелек с деньгами, сколько было денег, не знаю, ну а потом убитого мы оба стащили в какую-то яму, так дело и кончилось, злодей, взяв сапоги и кошелек с деньгами, пошел куда-то в сторону, а я поехал в Нижнеувельскую, чтобы дома не показалось, что рано домой вернулся, ну вот и все, – так закончил Старков свой правдивый рассказ.
Проезжая мимо места преступления, мы остановились и сошли с повозки. Старков объяснил нам, где именно был убит Спиридонов и как затем труп его поволокли и бросили в яму.
Приблизительно через месяц времени начальник Троицкой тюрьмы попросил меня прибыть в тюрьму для допроса Старкова, который имеет сообщить что-то очень важное. Я приехал и узнал от Старкова, что в тюрьму доставлен Агафонов, тот самый, который вместе с ним убил Спиридонова. Именующий себя Агафоновым, как оказалось, похитил лошадь, его казаки задержали и так избили, что его пришлось лечить в больнице. При выписке из больницы он заплатить за лечение не мог и назвался бродягой[184], его передали в распоряжение городского следователя, который и заключил его, как бродягу, под стражу. Агафонов был лет 37, с небольшой бородой, красивыми глазами, имел вид интеллигентного человека, на мой вопрос – знает ли он Старкова (который стоял тут же) – Агафонов ответил, что видит его в первый раз, однако Старков при нем же подтвердил, что Агафонов – тот самый неизвестный, который зарезал Спиридонова. Агафонов, изобличенный впоследствии Морозовым и, в особенности, Фёклой, принёс повинную, объяснив, что хотел избавиться от Спиридонова, потому что тот угрожал донести на него, что он бродяга. Так удачно закончилось мое первое следствие об убийстве. В Саратовской Судебной палате[185]про это дело говорили, что будь у следователя насморк, убийство могло остаться неоткрытым»{401}.
