Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта в период Первой мировой войны

Понятно, что мнением обывателей, чьи дома оказались разрушены случайными попаданиями, никто не интересовался. Следы же таких «ошибок» на московских домах сохранялись долгие годы. «Один раз, когда я находилась в ванной комнате, – описывала увиденное Н. М. Гершензон-Чегодаева, – мимо окна ванной вихрем пролетел артиллерийский снаряд, который угодил в угол шестиэтажного дома в Денежном переулке, видного из наших окон. Огромная, глубокая дыра зияла потом на этом доме в течение многих лет».

Однако не вся артиллерия революционных войск посылала снаряды, как говорится, «в белый свет». Н. С. Туляков с гордостью описывал в мемуарах действие батареи на Швивой горке, беспрерывно гвоздившей снарядами Николаевский дворец и кремлевские башни. Особый восторг артиллериста-большевика вызвало его попадание в часы Спасской башни, которые «навсегда перестали играть старорежимный гимн “Коль славен”». Интересно, что М. Буравцев, находившийся в тот момент в Кремле, размышлял не менее пафосно: «Каждый снаряд нес с собой освобождение. Он разбивал старые устои».

Другой очевидец событий, также переживший обстрел, прокурор А. Ф. Стааль оставил такое замечание: «По мнению офицеров, стрельба превратилась из “солдатской” в “офицерскую” или “немецкую”, очень точно. Здание суда беспрестанно вздрагивало от разрывавшихся снарядов». Вероятно, профессионалы сразу ощутили, что в какой-то момент к пушкам встали артиллерийские унтер-офицеры из числа пленных немцев и австрийцев. Упоминание об этом факте встречается в воспоминаниях участников восстания.

Порой замена расчетов орудий происходила не только по причине ее усталости. В одном из вариантов своих мемуаров Н. В. Туляков описывал такой эпизод: «Когда я приехал на батарею, с тем чтобы приступить к обстрелу Кремля, то увидел, что вся батарея пьяна и что нужно ее сменить. Артиллерийский кадр был у нас достаточный, и мне удалось сделать это быстро».

Революционные пушкари настолько вошли во вкус стрельбы по «старым устоям», что продолжали посылать снаряды и после получения известия, что юнкера оставили Кремль. А батарея возле Крымского моста, даже получив приказ о полном прекращении огня, выпустила «по буржуям» последние восемь снарядов – видимо, чтобы возвращаться налегке.

Впечатления обывателя от артиллерийской стрельбы отразил в дневнике Н. М. Мендельсон (запись от 31 октября): «Дежурил с 3 до 7 утра. Ночь не лучше, если не хуже предыдущей. Стреляли откуда-то, как будто с Воробьевых гор или с Калужской площади, – тяжелыми снарядами. Отблеск, несколько секунд гудения, тяжело-звонкого, упрямо режущего воздух, опять блеск и… бах!.. Где разрыв – определить не могу. Так было странно утром: ясное небо, звезды, звон к ранней обедне, такой мирный, а одновременно с ним, не заглушая и не заглушаясь, трескотня пулеметов, ружейных выстрелов…» [73]

«А серый, зимний рассвет, – рассказывал об увиденном репортер “Московского листка”, – приносит такое же кошмарное утро, как и промелькнувшая ночь…

Орудийная пальба. По улицам проносятся санитарные автомобили. Летают грузовики с солдатами и “красной гвардией”, и над каждым грузовиком – лес штыков.

У лавок – обычные хвосты, но нервно-потрясенные, испуганные обыватели ведут себя крайне беспокойно.

На Долгоруковской около Чичкина толпа хочет взять молочную “штурмом”.

Охраняющие порядок два солдата поднимают винтовки и начинают стрелять в воздух…

Паника. Визги женщин. Толпа шарахается в стороны. Бегут, как слепые. Бросаются в первые попавшиеся ворота.

Минут через десять наступает успокоение. Но ненадолго. Стреляют где-то на соседней улице. И опять – паника».

Однако нервное состояние горожан, находившихся поблизостиот районов боевых действий, не идет ни в какое сравнение с тем, что пришлось испытать москвичам, оказавшимся в самом эпицентресражений. Житель одного из домов на Тверском бульваре, Константин Паустовский, описал пережитое в те страшные дни:

«Однажды, в седую от морозного дыма осеннюю ночь, я проснулся в своей комнате на втором этаже от странного ощущения, будто кто-то мгновенно выдавил из нее весь воздух. От этого ощущения я на несколько секунд оглох.

Я вскочил. Пол был засыпан осколками оконных стекол. Они блестели в свете высокого и туманного месяца, влачившегося над уснувшей Москвой. Глубокая тишина стояла вокруг.

Потом раздался короткий гром. Нарастающий резкий вой пронесся на уровне выбитых окон, и тотчас с длинным грохотом обрушился угол дома у Никитских ворот. В комнате у хозяина квартиры заплакали дети.

В первую минуту нельзя было, конечно, догадаться, что это бьет прямой наводкой по Никитским воротам орудие, поставленное у памятника Пушкину. Выяснилось это позже. (…)

В ответ на пулеметный огонь разгорелась винтовочная пальба. Пуля чмокнула в стену и прострелила портрет Чехова. Потом я нашел этот портрет под обвалившейся штукатуркой. Пуля попала Чехову в грудь и прорвала белый пикейный жилет. (…)