Повседневная жизнь французов при Наполеоне

Капитан Куанье писал о Наполеоне: «Это был человек самый суровый и лучший из всех. Все трепетали перед ним, и все обожали его». «Я любил его всей душой, но меня охватывала дрожь, когда я разговаривал с ним».

О настроении армии говорит полковник Трефкон: «Никогда еще энтузиазм и вера в будущее у офицеров и солдат не были столь велики».

Однако император не решается опереться на молодежь. Его министры — пожилые люди, а в армии он делает ряд неудачных назначений.

Бертье умер[352], и Наполеон делает из Сульта штабиста. Непобедимый Даву оставлен в столице, а на главные роли выдвинуты Ней и Груши[353], не блиставшие стратегическими талантами.

Адъютантов мало. Пылкий Ла Бедуайер будет вносить путаницу. Наполеону служит 30-летний Флао де Лабиллиарди[354], сын Талейрана. Не пахнет ли здесь изменой? Флао проявит себя с лучшей стороны, но зато к неприятелю сбежал дивизионный генерал Бурмон[355], старый роялист и вандеец. Блюхер не оценил этой «помощи» и передал Бурмону через своего адъютанта, что считает перебежчика «собачьими отбросами».

Французы побеждают при Флерюсе и Линьи. Дело при Линьи, где император одолел пруссаков, Куанье опишет так: «Это было не сражение, это была бойня. Все нападали со всех сторон, слышалась только одна команда: “Вперед!”»

Страна ждала известий. «Мучительные дни!.. Вестей или совсем не было, или они приходили такие искаженные!.. Дни полного неведения, томительного ожидания… Люди подолгу стояли на перекрестках улиц, на краю дорог, подстерегая слухи», — писал Филипп Эриа[356].

«Дон Шатобриан, рыцарь печального образа», как назвал его Гейне, томился в изгнании в бельгийском городе Генте вместе со старым подагриком Людовиком XVIII. 18 июня 1815 года он вышел из города через Брюссельскую заставу, чтобы спокойно прогуляться и побыть в одиночестве.

«Я отошел от города уже почти на целое лье, — вспоминает Шатобриан, — когда до слуха моего вдруг долетел глухой рокот: я остановился и взглянул на небо, затянутое тучами… Я пошел дальше: не успел я сделать и тридцати шагов, как шум возобновился; то отрывистый, то продолжительный, он повторялся через неравные промежутки времени… Поднялся южный ветер, и я явственно расслышал артиллерийские выстрелы. Это крупное сражение, тогда еще безымянное, в шум которого я вслушивался, прислонившись к тополю, сражение, незнаемый смертный час которого пробили только что часы на деревенской колокольне, было сражением при Ватерлоо!»

«…Я пребывал в одиночестве среди гентских полей, словно моему попечению были поручены здешние стада, и мозг мой сверлили вопросы: “Что это за сражение? Положит ли оно конец войне? Участвует ли в нем сам Наполеон? Разыгрывают ли здесь судьбу мира, как разыгрывали когда-то одежды Христа? Кто победит и что принесет эта победа народам: свободу или рабство? И чья кровь льется там? Не прерывает ли каждый выстрел, который я слышу, жизнь французского солдата? Неужели снова… заклятые враги Франции празднуют победу? Если они одолеют, что станется с нашей славой? Если одолеет Наполеон, что станется с нашей свободой?” Хотя победа Наполеона осудила бы меня на вечное изгнание, в тот миг любовь к отечеству возобладала в моей душе над прочими чувствами; я желал успеха угнетателю Франции, ибо он мог спасти нашу честь и избавить нас от чужеземного владычества».

Какие эпизоды сражения соответствовали по времени описанию Шатобриана? Первые фланговые атаки, большое наступление пехоты на плато Мон-Сен-Жан или героический взлет французской кавалерии? Всякий раз воинам приходилось взбираться по склону, чтобы достичь позиций англо-голландской армии.

Разрывы снарядов, ружейные выстрелы, звуки труб, шотландской волынки и боевые мелодии французских оркестров, музыканты которых носили яркую форму, шпаги или полусабли, — все то, что для Шатобриана сливалось в единый рокот и шум, — служило аккомпанементом множества драм ужасного дня.

Он начался с того, что император устроил великолепный войсковой смотр на виду у Веллингтона. Армия приветствовала своего вождя! Воля французов к победе была неодолимой, но все в тот день делалось не вовремя и невпопад.

«Нами командовали, словно тыквами», — напишет Марбо. Жером Бонапарт, имперский принц и командир дивизии, погубил много людей в напрасных попытках взять замок Гугумон силами одной пехоты. Дело продолжил Друэ д'Эрлон[357], но его корпус был сброшен с плато.

Грандиозные атаки кавалерии не были поддержаны пехотой, хотя резервы у французов были. Когда Ней наконец вспомнит, что дивизия Башлю и бригада Жамена из дивизии Фуа[358] стоят в готовности и ждут сигнала, он пошлет их в бой, — но, увы, к тому времени кавалерия выдохлась. Пехотинцы попали под яростный огонь, и атака не достигла цели.

Наполеон и Ней долго не могли добиться того, чтобы французы оказались сильнее хотя бы в одной из точек — всякий раз чего-то не хватало. В начале боя командиры были слишком расточительны, а в решительный момент, что настал в седьмом часу, Наполеон приберег гвардию и упустил последний шанс.