Поворот рек истории

Нежданно владыка молвил:

– Оставь мне его ненадолго, княже. Со всяческим поспешением пошлю его в твой дом с келейником – не заблудится. Не обессудь, разговорец вышел у нас… непростой. Малой капли не хватает – договорить. Смиренно челом бью, и не задержу гостя напрасно.

Князь поморщился.

– Чело-ом бью… Шутишь, владыко? Какие промеж нами челобитья? Вижу, у тебя дело, ин ладно, добеседуй, но без промедления. Авось догонит нас гость.

Стратиг вышел, а вместе с ним и вся его свита.

Герман заговорил так, что чувствовалось: он желает дать гостю мягкое увещевание и, вместе с тем, еще сам не довершил размышлений о чудесах «небывших лет». Медленно, с великим тщанием подбирая слова, он претворял в улыбку и слова сердечный трепет, но еще не мысль, не систему, не логику. Кажется, старец думал сердцем, и сердце обгоняло ум, но ум уже привык следовать за сердцем и во всем подчиняться сердечным стягам, во всем идти под воинскими значками сердца.

– Подумай-ка, чадо… Сколько седатый твой собеседник по морю плавал… рукам по сию пору живется непривычно без мозолей от весел. И что ж видел? Во всем – воля Божья, и ничего без нее не совершается… Бывало, выйдешь на море в сойме или в карбасе, а то и в простой лодочке, сам еще млад, зуек-зуйком, и как тебе обратно воротиться, когда ветра буйные и тобой владеют, и суденышком твоим, и товарищами-братьями ватаги твоей? Кто бы ни был весельщиком, хотя бы и сущий богатырь, в морской науке навычный, а сила его силой ветра перебарывается. Не от весельщика жизнь твоя зависит, не от кормщика, а от ветров и вод. Вот как у нас говорят? Шелонник – на море разбойник… очень трудный ветер. А сиверко – тож нелюбезный ветречок, просвистит каждую одежку, сколько бы ни было надевано. Плывешь промеж луд и корг, яко промеж ребер моря, сквозь плоть водяную прозябших, и одно в голове: ох и увы, попал как рыбка в мережу, уже не выберешься. А море-то, море уже сколыбалось, взбелело, лютует! Душа в пятки уходит. Кого ж бояться? Волн? Ветрищ? Их ли молить о пощаде? Нет, нет. Бог ветрами верховодит, Бог един волнам приказы отдает. Бога бы побояться, Богу бы с любовью и опасением молитвы воссылать. Молишься, молишься, руки в морском труде напрягаешь, жилы рвешь, но еще и молишься, молишься… И вот уж море потишело, дал ему указ такой и память крепкую за печатьми высший Государь его, Хозяин сущего. А ты чего, чадо, боишься? Ветров и волн, токмо не морских, а державных. И чему ж ты молишься? К уму и силе ты обращен человеческой, ни к чему более. Не бойся Богу довериться, Он к нам милостив, что решит, то нам и во благо. Не о том тревожишься. Бойся изгрешиться! А что держава пропадет или переменится, так на то нам Господь иную долю даст, еще нашей нынешней краше и замысловатее. Чай, без милости Его не останемся… Что твоя хроника? Малый ветр, его бы не скрывать, о нем бы соборне поразмыслить… Авось царство наше не силою тайной, а душою да верою опасность, ежели она есть, превозможет. А не превозможет, так все мы в руце не токмо царя земного, но и, допрежь того, в руце Царя небесного. От Него лиха не ждем, когды чисты, прямы и любовны, когды веры нашей не топчем, а возвышаем ее. Помысли, помысли, об угрозе ли беспокойство наше должно быть? Об тайном ли схоронении хроники баечной и нелеповидной? Не суетимся ли мы с нею беспутно? Помысли же!

«Как же быстро он схватил суть головоломки с хроникой из иной тени! – поразился патрикий. – Тайное схоронение! В двух словах передал все сокровенное, грозное, опасное и мною нимало не высказанное. Да, схоронить под надзором малой этерии мудрецов. Или же спалить! Спалить? Жалко… Но… Тайное схоронение, как это верно. Ум его силен и странен, не греческий ум».

Ох.

– Я твой смиренный слуга, владыко, и столь же смиренный раб Божий. Позволь ответить тебе недерзновенно, однако же и несогласно…

Герман кивнул.

– А что, если Господь Бог наш наблюдает за тенями миров в уме Своем и выбирает самый жизнеспособный из них? Разве не следует нам постоять за себя? Не позволить того, чтобы случился развал великого православного Царства?

Митрополит вздохнул и отвернулся. Голос его зазвучал глухо:

– Не смиренный, не слуга, не раб, и волю свою в руцы Божии не предавший, а надо бы… Эх, чадо, своеумец Феодор… Неужто Он не лучше нас ведает, что нам надобно по чести, по вере и по правде? И ведая, неужто Он этого нам милостиво не дает?

Апокавк не желал делать того, к чему вынуждали его слова Германа, поскольку русский был ему симпатичен. Дал же Бог повстречаться магнаврцу с магнаврцем на краю света… Но ныне он, книжник Феодор, – патрикий Империи, служилец государев, и ему надо делать дело.

Грек поклонился Герману поясно, а затем сказал негромко, но твердо:

– Прошу тебя, владыко, отдай мне ядовитую хронику. Не своей волей молю тебя об этом, но волей великого государя царя нашего, а сверх того волею великого господина патриарха… На то у меня грамоты с печатями и от одного, и от другого.

Митрополит печально улыбнулся: