Поворот к лучшему

Он положил телефон на прикроватную тумбочку и уперся взглядом в женщину, привязанную к столбу и объятую пламенем. Разинутый в вопле рот, огонь подбирается к телу. Это была висевшая на стене репродукция гравюры на дереве, подпись гласила: «Старый Эдинбург». Когда осушили Нор-Лох,[63] чтобы разбить на его месте парк Принсез-стрит-Гарденз, выяснилось, что озеро служило не только хранилищем городских нечистот и отбросов, но и местом упокоения городских ведьм, — руки и ноги у скелетов были связаны крест-накрест, точно у кур, подготовленных для жарки. Эти женщины, те, что утонули, считались оправданными. Мартин никогда этого не понимал — казалось бы, невиновность должна придавать воздушную легкость и удерживать на поверхности, а зло, напротив, тянуть на дно, в склизкий, вонючий ил.

Теперь на том месте, где когда-то сжигали ведьм, был дорогой ресторан, там обедали сливки эдинбургской буржуазии. Вот так устроен мир, все совершенствуется, но не становится лучше.

У Мартина ломило шею, а руки и ноги затекли так, словно их на ночь скрутили в узлы, словно его тоже связали, как курицу. Он был на кровати, хотя не помнил, как ложился рядом с Полом Брэдли. Не помнил, как снимал очки и ботинки. Он с облегчением отметил, что полностью одет. В комнату проник запах жареного бекона, и Мартина затошнило. Он всмотрелся в цифры электронных часов в радиоприемнике у кровати: двенадцать. Неужели он так долго спал? Никаких следов Пола Брэдли — ни сумки, ни куртки, ничего, — как будто его никогда и не было. Он вспомнил про пистолет, и у него екнуло сердце. Он провел ночь в одном номере (в одной постели!) с совершенно незнакомым человеком, у которого был пистолет. С наемным убийцей.

Мартин осторожно расправил затекшие члены и спустил ноги на пол. Поясницу тут же пронзила резкая боль. Когда немного отпустило, он встал и шаткой походкой отправился в ванную. Во рту был привкус картона, а голова казалась огромной и слишком тяжелой для тоненькой шеи. Похоже на ощущения после выхода из наркоза. В кратком приступе паранойи его накрыло мыслью, что Пол Брэдли — член преступной группировки, ворующей органы у невинных людей. А может, отравление углекислым газом? Начало пресловутого летнего гриппа или конец похмелья от «Айрн-брю»?

Мартин утолил жестокую жажду химической на вкус водой из крана и обсмотрел себя в зеркале над раковиной — вроде никаких операционных шрамов. Рогипнол?[64] Изнасилование на свидании? (И что же, он не почувствовал?) С ним что-то случилось, но он понятия не имел, что именно. Ему дали какой-то наркотик и он лишился разума? Но зачем и кому это понадобилось? Разве что богам, которые решили его наказать. Долго же они ждали, ведь прошел уже год, как он вернулся из России, год с того происшествия.

В последний день гид Мария отпустила их гулять по рынку где-то за Невским проспектом, где бесконечные палатки ломились от сувениров: русские куклы одна в другой, лакированные шкатулки, расписные пасхальные яйца, коммунистическая атрибутика и меховые шапки с красноармейскими кокардами. Но в основном куклы, тысячи кукол — легионы и легионы матрешек, не только тех, что стояли на прилавках, но и тех, которых видно не было, — спрятанные друг в друга, снова и снова повторяющиеся и уменьшающиеся, бесконечная череда зеркальных отражений. Мартин представил, как напишет книгу — что-то в духе Борхеса, где каждая история будет содержать в себе зерно последующей и так далее. Конечно, никакой Нины Райли — та могла осилить только линейное повествование, — скорее, нечто интеллектуальное (и подлинное).

Раньше Мартин как-то не задумывался о матрешках, но здесь, в Санкт-Петербурге, они были просто вездесущи и неизбежны. Его товарищи по путешествию, в мгновение ока превратившиеся в знатоков русского народного творчества, без умолку трещали о том, каких кукол повезут домой, прикидывали, сколько матрешек получится купить на обмененные рубли, и сходились во мнении, что русские обдирают их как липку и уж надо постараться отплатить им тем же. «Они пришли к капитализму, — сказал кто-то, — так пусть мирятся с адскими последствиями». Мартин не понял, в каком смысле тот использовал слово «адский» — в эмфатическом или описательном. Он и раньше замечал, что в подобных поездках туристы обязательно заболевают ксенофобией и, наслаждаясь волшебством Праги или красотами Бордо, горстка англичан все равно считает местное население врагом и ведет непрестанные арьергардные бои.

Магазин в фойе их кишащего тараканами отеля — духота, яркий свет, зеркальные стены — предлагал матрешек по совсем уж взвинченным ценам. Никто в этом магазине ничего не покупал, и как-то вечером Мартин провел там целый час, изучая ассортимент под разочарованным взглядом продавщицы («Я просто смотрю», — бормотал он виновато), изучая, оценивая и сравнивая кукол, готовясь к рискованной сделке на петербургских улицах. Матрешки были большие и маленькие, долговязые и приземистые, но все на одно лицо: маленький рот бутончиком и большие голубые глаза, широко распахнутые в вечном ужасе секс-куклы.