Поворот к лучшему

— Ты так это называешь?

— Не понимаю. Я никогда вас раньше не видел. Так?

Ричарда никогда не заботило, обижает он людей или нет. Теперь его осенило, что, возможно, стоило быть повнимательнее.

— Стой на коленях и повернись ко мне.

— Хотите, чтобы я вам отсосал? — в отчаянии предложил Ричард, пытаясь изобразить воодушевление, несмотря на ватный язык и теплое пятно на трусах. На что он готов, лишь бы этот тип его не тронул? Пожалуй, на что угодно.

— Грязный ты ублюдок, — сказал мужик. (Хорошо, значит, на этот счет он ошибся.) — Я ничего от тебя не хочу, Мартин. Просто заткнись.

Ричард Моут открыл рот, чтобы сказать психу, что он не Мартин, что Мартин спит наверху у себя в комнате и он с радостью его туда проводит и что он может отделать битой Мартина, но смог выдавить из себя только: «Я — комик» — и псих запрокинул голову и Расхохотался, так широко разинув пасть, что Моут увидел пломбы на задних зубах. Из его горла вырвалось рыдание.

— Это точно, кто бы, блядь, сомневался, — ответил мужик и быстро, быстрее, чем Ричард Моут себе это представлял, опустил биту, и мир Ричарда Моута взорвался, засверкав нитями накала, как в старых лампочках, и он понял, что произнес свою последнюю шутку; он мог бы поклясться, что слышит аплодисменты, а потом нити одна за другой погасли и осталась лишь подхватившая его темнота.

Последняя мысль комика была о собственном некрологе. Кто его напишет? И хорошо ли?

17

Джексон проснулся, вынырнув из кошмара. Какая-то темная фигура вручила ему сверток. Джексон знал, что сверток очень ценный и, если он его уронит, случится нечто невыразимо ужасное. Но сверток был неподъемный и громоздкий, без фиксированного центра тяжести, и, казалось, плясал у него в руках, поэтому, как Джексон ни старался, он не мог его удержать. Он проснулся от ужаса в тот момент, когда — он это знал — ноша должна была выскользнуть у него из рук навсегда.

Он с усилием поднялся и сел на край того, что здесь служило кроватью. Он устал как собака, словно его тело за ночь пропустили между гигантскими валиками для отжима белья, а глаза сварили в мешочек, а может, и зажарили. Ребра ныли, рука здорово распухла и пульсировала, на ней отчетливо виднелся след от ботинка.

Промывшая его вчера морская вода разбавила кровь, и восстановить ее вязкость — и вернуть Джексона к подобию жизни — могли только несколько галлонов горячего крепкого кофе. Как знать, сколько токсинов и разной дряни в морской воде. А нечистоты, как насчет их? Лучше об этом не думать.

Джексон вспомнил о мертвой женщине — не то чтобы он собирался о ней забывать, — интересно, вынесло ли ее за ночь на берег?

Будь он во Франции, он бы сейчас как раз собирался на заплыв у себя в бассейне. Но он был не во Франции, а в камере при полицейском участке Сент-Леонардса в Эдинбурге.

Прежде ему не доводилось задерживаться в камере. Он сажал в камеры, выпускал из камер, но никогда не сидел в них в качестве заключенного. И никогда не совершал путешествия из камеры в шерифский суд в брюхе автозака, который показался ему чем-то средним между общественной уборной и фургоном для перевозки скота. И он никогда не представал перед судом по другую сторону ограждения, и уж точно никогда не признавался виновным, и не приговаривался к штрафу в сто фунтов за нанесение телесных повреждений, и не превращался, таким образом, из честного гражданина в осужденного преступника (не успел шериф моргнуть своим змеиным глазом, как дело было закрыто). В общем, сплошь новые ощущения. Джексон вспомнил, как во время допроса, устроенного Луизой Монро, подумал, что интересно бы оказаться по другую сторону баррикад. Наверняка этим своим «интересно» он вчера привел в действие то китайское проклятие.

Выйдя из суда, Джексон позвонил Джулии на мобильный — сообщить, что он на свободе. Он ожидал услышать автоответчик, ведь она говорила, что у нее в одиннадцать предварительный прогон, но она ответила сама, сонная, как будто он ее разбудил: «О боже, милый, У тебя все в порядке?» Наутро в ее голосе появилась искренняя и трогательная озабоченность его судьбой, вчера же вечером, когда он позвонил ей и рассказал, что случилось, он уловил пораженческие интонации.

— Арестовали? Джексон, ты просто паяц, — вздохнула она.

— Нет, правда, арестовали и предъявили обвинение. — Паяц? Это еще откуда?

— За дебош?

— Скорее за нанесение телесных повреждений. Утром предстану перед шерифом. Мне придется переночевать в тюрьме.

— Бога ради, Джексон, ты что, специально неприятности ищешь?

— Я их не искал, они сами меня нашли. Ты не хочешь спросить, как я?

— Как ты?

— Ну, рука адски болит, и, наверное, ребро треснуло.

— Ну, вот что бывает, когда набедокуришь.

Набедокуришь? Похоже, благодаря его злоключениям в лексиконе Джулии появится еще парочка нелепых выражений. Он ждал, что она ему посочувствует, а она просто положила трубку, хотя, если учесть, сколько времени ушло на тюремные формальности, он действительно разбудил ее посреди ночи. Получая телефон обратно вместе с остальными вещами, он надеялся на какое-нибудь милое сообщение, но увы!