Поветрие

– Благослови, отче, – проговорил Максим робко, подставив ладонь, хоть игумен его и так благословлял – часу еще не прошло. Тот, однако, перекрестил машинально, не глядя на него.

– Почто с огнем сидишь? – спросил настоятель рассеянно, кивнув на лучину.

– Вот… Часослов читаю, – сказал Максим, показав книгу, про себя думая: «Только б внутрь не заглянул, а то, пожалуй, запрет на ночь в церкви, велит класть поклоны, и до Меченого не доберешься».

– Дня тебе, что ли, мало, Часослов читать, – пожал плечами игумен. – А потом у заутрени носом клюешь, того гляди, сомлеешь на молитве, свалишься, грех выйдет.

Максим на это ничего не отвечал – на поучение отвечать не полагалось. В иное время отец-игумен непременно завел бы тут с Максимом обстоятельную беседу о том, что всякому делу – свой час. И что расписание сих часов недаром отцами Церкви утверждено: когда Богу молиться, когда послушания исполнять, когда трапезничать, когда спать ложиться.

Но сейчас игумену, верно, было не до поучений. Только сейчас, когда он поближе подошел, заметил Максим, что тот бледен сверх обычного, и губа нижняя у него словно подрагивает слегка. Сердце Максима стукнуло: не связано ли это с гостем со шрамом? Не скажет ли сейчас игумен что-нибудь насчет него?

– Впрочем, я не за тем пришел, – сказал игумен. – Ты мельницу знаешь, что за Гремихой, в лесу?

Максим кивнул и взглянул на игумена вопросительно. Мельницу ту он знал, осенью возил туда с Серафимом рожь, что в Гремихе собрана. Вот только для чего она нынче игумену понадобилась? Не рожь же молоть, ночью-то? Да и не время сейчас, июль на дворе.

– Возьми в конюшне Сивку, скачи туда, – сказал игумен. – Скажи мельничихе, что Серафим плох совсем. Пусть пришлет человека… хм… она знает, какого.

– Знахаря, что ли? – переспросил Максим. Известно, что мельники, которые на отшибе живут, многие заодно и знахарствуют, а то и вовсе ведовством пробавляются. Сорока как-то рассказывал, что гремихинская мельничиха по ночам летает по небу на мельничном колесе – голая и простоволосая.

– Ну, да, навроде знахаря, – произнес игумен. – Давай, иди ступай, время дорого. И помни: скажи ей, чтоб поскорее человека этого привела. Упаси Господи промедлить – кажется, дело плохо совсем.

Но Максим помедлил. Он понял, что спросить надо сейчас – или никогда.

– Я на дворе видел человека со шрамом, кто это? – спросил он отца-игумена, стараясь никак не выдать голосом, насколько это для него важный вопрос.

– Что тебе за дело? – удивился игумен. – Человек этот от боярина приехал, по надобности.

Монастырям здешним покровительствовал боярин Иван Петрович Шуйский, имевший в этих местах вотчины. Когда в монастыре говорили «боярин», обычно имели в виду его.

– А надолго он? – спросил Максим.

– Да дня два, должно быть, пробудет, – ответил игумен. – Все, хватит лясы точить. Собирайся скорее, до мельницы путь неблизкий.

«Значит, когда я вернусь, он все еще тут будет», – смекнул Максим, и эта мысль его успокоила. Он не мог бы сейчас ответить, что именно собирается он делать, когда вернется и застанет здесь Меченого. Может быть, случай зарубить его спящим уже и не представится. Но про себя он решил, что не простит себя ни за что, если хотя бы не выяснит, как того зовут и кому он служит. Просто на будущее. Жизнь впереди долгая.

Максим поклонился, сложил книгу в сундук аккуратнее и бегом бросился в конюшню, где жевал овес старенький Сивка – конь, которого еще лет десять назад оставил в монастыре дворянин Хвощов, отправляясь в поход на Литву. Оставил в залог, так как отец-игумен ему денег ссудил на пансырь железный, да в походе том он, вероятно, и сгинул вместе с сыновьями, так как за конем так никто и не явился, отчего и остался он навсегда монастырским.

Максим Сивку потрепал по гриве, стал седлать, достал седло – тоже еще хвощовское, все уж насквозь протертое – приладил, приготовился уж выезжать. Коня он любил, да и конь его, кажется жаловал. Из всех насельников монастыря Максим был единственный, кто в прошлой жизни на лошадях езживал. Батюшка его, еще малого совсем, учил управляться с лошадью – готовил к воинскому поприщу.

– Погоди, – раздался вдруг у него за спиной запыхавшийся голос.

Максим обернулся – в дверях конюшни стоял игумен – запыхавшийся, бледнее прежнего.

– Вот что, возьми-ка ты вот это, на всякий случай, – с этими словами протянул он Максиму топор серафимов.

– Для чего это? – спросил Максим, приняв топор у игумена и взглянув на него с удивлением – словно забыл, как с топором обращаться.

– Дело сейчас ночное… – начал игумен, отводя глаза. – Всяко там, бывает, таится в нощи. Оно, конечно, Господь милостив, а все-таки… Вдруг разбойники или что.

Хотел, было, Максим сказать, что тракт проезжий отсюда далеко и про разбойников в здешних лесах не слыхано, да не стал. Игумену перечить не положено, да и к чему это делать на ровном-то месте? Привесил топор к поясу, вскочил в седло. Отец-игумен его перекрестил, а затем придержал коня и напоследок еще зашептал: