Повести. Рассказы

После этого работа пошла быстрее, и вскоре у меня уже было переведено пятьдесят тысяч знаков. Осталось только подредактировать и отослать рукопись «Другу свободы» вместе с двумя небольшими собственными произведениями. С таким положением можно бы смириться, если бы не постоянные мучения с едой. Ели все холодным, но и это еще полбеды, главное, что жили впроголодь. Порою не хватало даже риса. А ведь ел я гораздо меньше с тех пор, как почти перестал выходить из дому. Первым делом мы кормили собаку, иногда даже бараниной, в которой себе отказывали. Но Цзы-цзюнь ее жалела, говорила, что собака совсем отощала, и жаловалась на хозяйку, которая из-за этой собачонки над нами смеялась.

Прошло немало времени, прежде чем мы заметили, что нас объедают даже цыплята. Тогда я понял «место человека во вселенной» — почти по Гексли, [263] — мое место оказалось где-то между собакой и цыплятами.

Но после долгих споров и уговоров цыплята один за другим превращались в изысканную пищу — дней десять, а то и больше, мы и А-суй лакомились свежей курятиной. Цыплята, правда, оказались тощими: они съедали за день всего несколько зернышек гаоляна.

Теперь у нас стало тише. Цзы-цзюнь все время что-то тревожило и страшило. Она была так подавлена, что не хотела даже разговаривать. «Как легко может измениться человек!» — думал я. Мы уже отчаялись получить когда-нибудь ответ на мое письмо.

Кормить собаку мы больше не могли. Цзы-цзюнь давно не бросала А-сую лакомых кусочков, за которыми он тянулся, становясь на задние лапы. Собака стала для нас тяжелым бременем. Неумолимо надвигалась зима. Топка печи становилась проблемой.

Но отвести А-суя на базар возле храма, сунув ему за ошейник пучок соломы — в знак продажи, и выручить за него хоть несколько медяков мы не хотели. Я отнес его на западную окраину города и оставил там, замотав ему голову тряпкой. Но он все пытался меня догнать, и я столкнул его в неглубокую канаву.

Вернувшись, я сразу заметил, насколько тише стало в доме. Но меня испугал скорбный вид Цзы-цзюнь. Такого выражения у нее на лице я никогда еще не видел. И все из-за собаки. А из-за чего же еще? Я не сказал ей, что столкнул его в канаву. К ночи я увидел на липе Цзы-цзюнь какую-то отчужденность.

— Не пойму, что с тобой? — не вытерпев, спросил я.

— Что? — Она даже не взглянула на меня.

— У тебя на лице…

— Ничего… ничего особенного.

Она, видимо, считала меня черствым, бессердечным. А ведь одному мне было бы легче.

Прежде из гордости я не поддерживал светских знакомств, а после переезда на эту квартиру отдалился даже от старых друзей. Но ведь стоило только почувствовать в себе силы преодолеть и дальние дороги, и высоты, чтобы снова открылся широкий жизненный путь. Почти все мои беды случились из-за Цзы-цзюнь. Даже от собаки я избавился ради нее. Но Цзы-цзюнь этого не замечала. Кругозор ее, видно, все больше сужался. Я намекнул ей на это при первом же удобном случае. Она кивнула головой, но, судя по всему, либо не поверила мне, либо ничего не поняла.

Холод в квартире и холодность в наших отношениях гнали меня из дома. Но куда идти? На улице, в парке меня не преследовали холодные взгляды, зато так пронизывал ледяной ветер, что кожа, казалось, готова была растрескаться. В конце концов я, нашел пристанище в Публичной библиотеке.

Вход туда был бесплатный, а главное — в читальном зале стояли две железные печки. И хотя угольки едва тлели, при одном взгляде на них становилось теплее. Читать здесь было нечего. Старые книги совершенно истрепались, а новые почти не появлялись.

Но я ходил туда не для занятий. Там обычно собиралось еще человек десять, не больше, одетых, как и я, по-летнему. Чтение было лишь предлогом — ходили туда погреться. Для меня библиотека оказалась самым подходящим местом. На улице можно наткнуться на знакомых, встретить презрительный взгляд. Здесь же я был вне опасности, поскольку все мои знакомые могли греться возле других печек или у себя дома, прислонившись к белым изразцам.

Хотя книг в библиотеке для меня не нашлось, там можно было, по крайней мере, спокойно думать. Обычно я усаживался на свое место и в полном одиночестве предавался воспоминаниям. Тогда-то я и начал сознавать, что за последние полгода — ради любви, слепой любви — совершенно пренебрег самым важным для человека — самой жизнью. Ведь чтобы любить, надо жить. Для того, кто борется, открыты дороги жизни. Я еще не разучился летать, только крылья мои стали намного слабее…

И зал и читатели постепенно исчезали, и мне чудились рыбаки среди разъяренных волн океана, солдаты в окопах, богачи в автомобилях, спекулянты на иностранных биржах, смельчаки в далеких горах и дремучих лесах, профессора на кафедрах, любители похождений и воры под покровом ночи…

Цзы-цзюнь! Ее нет рядом. Утратив все свое мужество, она горюет из-за песика и изводит себя стряпней. Удивительно, что она почти не похудела…

Уголь в печке догорает, становится зябко. Скоро закроют читальню. И снова придется, напустив на себя холодность, возвращаться в переулок «Предвестник счастья».