Повести. Рассказы

с мукой в голосе повторила Варенька. – Да кто же это такое придумал, что тебя убили!

Теплая слеза упала в темноте Бумбарашу на ладонь.

Бумбараш покачнулся и почувствовал, что голова его быстро пьянеет. Луна слепила ему глаза, и мимо ушей свистел горячий ветер.

– Варенька! – сказал он, плохо соображая, что говорит. – Ты брось его… Уйдем вместе.

– Полоумный! – отшатнулась Варенька. – Что ты мелешь? Как уйдем? Куда?.. Под пулю?..

«И точно, куда уйдем? – подумал Бумбараш. – Уходить некуда…»

Варенька вырвалась и насторожилась.

– Беги, Семен! Кто-то идет! Сюда не приходи. Не надо!

Она отпрыгнула и скрылась за калиткой. Слышно было, как в коровнике звякнули ведра, и Варенька поспешно вбежала на крыльцо.

Бумбараш стоял, опустив голову, и ничего не соображал. На крыльце опять послышались шаги. Если бы Бумбараш не был пьян, если бы он не был ослеплен луною и оглушен свистом ветра, то по тяжелому топоту он сразу бы угадал, что это идет не Варенька – и не один, а двое.

Он шагнул к калитке и нарвался на Гаврилку Полувалова и старшого из красавинской охраны, которые, чтобы их разговора никто не слыхал, шли в сад.

– Стой! – крикнул Гаврилка и схватил Бумбараша за рукав.

Бумбараш двинул Гаврилку коленом в живот, отскочил в кусты и тотчас же получил сам тяжелый удар по голове –

должно быть, железным кастетом.

Он зашатался… выровнялся, шагнул к оврагу… опять зашатался… хватаясь за ветви, выпрямился, оступился и, цепляясь за колючки, покатился под откос в овраг.

…Очнулся он не сразу. Голова ныла. Лоб был мокрый –

очевидно, в крови. Где-то рядом журчал ручей, Но луна скрылась, и пробраться через колючки к воде он не сумел.

Кое-как выбрался он наверх и задами пошел к дому.

Через огород он вышел к себе во двор. Дома еще не спали. Он торкнулся – дверь была заперта. Он подошел к окошку: в избе сидели Василий, Серафима и ее отец –

старик Николай. Говорили, очевидно, о нем – Бумбараше, –

об избе, о костюме и о лошади…

– Добрые люди! – говорила Серафима. – Да разве же мы виноваты? У нас бумага.

– Печку растопить этой бумагой! А он скажет: «Вынь деньги да положь!» А где их возьмешь, деньги? Продали, прожили…

– Господи, вот принесла нелегкая! Ему что – он один.

Куда хочешь пошел да нанялся. Хоть бы ты чего-нибудь, папанька, сказал, а то сидит бороду чешет! Вино для людей поставили – ан, старый сыч, и навалился, и навалился!

Бумбараш постучал в окно. Разговор разом оборвался.

Выскочила Серафима.

– Дай-ка мне воды умыться, – не выходя на свет, попросил Бумбараш.

– Ты заходи в избу, там умоешься.

– Дай, говорю, сюда! И захвати полотенце, – настойчиво повторил Бумбараш.

– Давай полью! – сердито сказала Серафима, вынося полотенце и ковшик. – Да куда ты прячешься? Подайся к свету… Батюшки! – тихо вскрикнула она, рассмотрев на лбу Бумбараша струйку запекшейся крови. – Семен, кто это тебя? – И, вдруг догадавшись, она спросила: – Ты у нее был? Гаврилка?..

– Серафима, – сказал Бумбараш, – я под окном все слышал… Вы с братом будете ко мне хороши, и я к вам хорош… буду. Смотрите, чтоб никому ни слова!. Кинь мне что-нибудь на сеновале. Я там лягу.

– Да зайди хоть в избу!

– Не надо, – заматывая голову полотенцем, отказался

Бумбараш. – А отцу скажи – захмелел, мол, Семен и на сеновал спать пошел. А больше смотри ничего…

На следующий день Бумбараш с сеновала не слазил.

Если бы Гаврилка Полувалов увидел его голову, то сразу догадался бы, кто это был вчера в саду, и тогда, Вареньке пришлось бы плохо.

Бумбараш решил отлежаться, а наутро чуть свет уйти в

Россошанск и там переждать с недельку у дяди, который был жестянщиком.

Несколько раз с новостями прибегала на сеновал Серафима.

– Полувалов к окошку подходил, – сообщила она. –

Тебя спрашивал. «Он, говорю, на хутор к крестной пошел». – «Домой вечор от меня он не пьяный воротился?» –

«Да нет, говорю, как будто бы в себе. Поиграл на Васькиной балалайке да и спать лег».

А на селе, Семен, что-то неспокойно. Охранники шмыгают туда-сюда. Люди болтают, будто приказ вышел –

охраны больше не нужно и винтовки сдать на станцию. А

Гаврилка будто бумагу эту скрывает. Кто их знает? Может быть, и враки? Разве теперь разберешь…

После обеда Серафима появилась опять:

– Варьку у колодца встретила. Вдвоем мы были.

Больше никого. Вытянула она ведро да будто невзначай опрокинула. «Набирай, говорит, я передохну». А сама стоит и смотрит и, видать, мучается, а спросить боится… Я

ей говорю: «Ты, Варвара, от меня не прячься… Семен дома. На сеновале лежит». У ней, видать, дух захватило. «А

что так?» – «Да голова у него малость побита и на лбу ссадина. Тебя выдать боится». – «Серафима! – шепчет она, а сама чуть не в слезы. – Христом богом тебя молю: скажи ты ему, чтобы схоронился он отсюда подальше. Вижу я, что к худому идет дело».

Тут она замолчала, ведро из колодца тянет. Руки, вижу, дрожат, а сама бормочет: «Пусть Семен Яшке Курнакову скажет: беги, мол, и ты, а то беда будет…»

А что за беда, я так и недослышала. Схватила Варька ведра да домой, чуть не бегом.

К вечеру Серафима рассказывала:

– Яшка Курнаков приходил. Тебя ищет. Я ему говорю: