Повести. Рассказы

— Я стал объяснять: игра начинается с дебюта… начала бывают разные… например, «королевский гамбит», «староиндийская защита»… Володя в шахматы не играл. Чтобы предостеречь его от ошибок в будущей песне, я рассказал, что любители в отличие от профессионалов называют ладью турой, слона — офицером…

— Хватит! — сказал Володя. — Этого достаточно.

Я обиделся — с таким шахматным багажом приступать к песне о шахматах?!

Он замолк на полтора дня, что-то писал мелкими круглыми буквами, брал гитару, пощипывал струны. Именно так — не подбирал мелодию, а как бы просто пощипывал струны, глядя куда-то в одну точку. На второй день, к вечеру, песня была готова. Она называлась «Борьба за шахматную корону».

Она меня поначалу разочаровала. Не знаю уж, что я ожидал, помню, даже обиделся за шахматы. Ну что это за ерунда, в самом деле:

Мы сыграли с Талем десять партий
В преферанс, в очко и на бильярде,
Таль сказал: «Такой не подведет».

Через неделю мы сели с Володей в поезд. Я ехал в Одессу, он — в Киев. У него там было два концерта. Конечно же, я задержался в Киеве и пошел с ним на концерт. Здесь он впервые решил попробовать на публике «Шахматную корону». Что творилось с публикой! Люди корчились от смеха и я вместе с ними, — сползали со стульев на пол…

Смешное нельзя показывать одному человеку, смешное надо проверять на большой и дружелюбно настроенной аудитории. После истории с «Шахматной короной» я это хорошо понял.

И, конечно, не надо было ему ничего знать о шахматах. Потому что это песня не о шахматах, а о жизни. Нет у Высоцкого песен о море, о небе, о земле. Все они — о нашей жизни, о нас.

И спорт для него — модель жизни. Не удивительно, что главные действующие лица его спортивных миниатюр — отнюдь не герои. Но это может обидеть только тех, кто воспитан на банальных песнопениях во славу советского спорта. Панегирики же никогда не были амплуа Высоцкого. Ведь что отличает поэзию Высоцкого? Все, что мешает, все, что оскорбляет и порочит наше общество, — безжалостно высмеять! А высмеять — значит раздеть, обнажить гнилую сущность. Поэтому так велика очистительная сила его стихов и песен. Поэтому так много в них смешных, нелепых, глупых, попросту отвратительных персонажей. Только слепой, глухой или абсолютный дурак может отождествлять их с личностью автора.

Вот и спорт. В нем, как и в жизни, есть плохое и хорошее. Есть те, кто рвется на пьедестал только потому, что знает: «первым — лучшие куски». И есть те, для кого спорт — это борьба с самим собой, с собственными слабостями, победа — победа над самим собой.

* * *

В жизни трагическое и смешное — рядом. У Высоцкого юмор присутствует даже в стихах высокого трагического накала. Что уж говорить об остальных стихах и песнях — там просто золотые россыпи юмора.

Этим даром — подметить смешное и с юмором рассказать о нем — Высоцкий обладал в совершенстве. Но он и в жизни, особенно в кругу близких людей, был чрезвычайно смешным человеком и остроумным рассказчиком. Качество не столь уж распространенное у юмористов высокого порядка. Зощенко, по свидетельству современников, был мрачен и молчалив. С Михаилом Михайловичем Жванецким тоже не обхохочешься, пока он не достанет потертый бухгалтерский портфель и не начнет извлекать из него замусоленные листки с текстами своих миниатюр.

Совершенно иным был в жизни Владимир Высоцкий.

Сидели мы у него как-то на кухне, пили чай. Зашел «на огонек» Никита Михалков, сосед по дому. Заглянул на минутку, а просидел час-полтора. Рассказывал об Иране — он только что вернулся с Тегеранского фестиваля. Не могу вспомнить, о чем конкретно он говорил, помню только, что слушать было безумно интересно. К тому же весь рассказ был окрашен добрым юмором. Мы с Володей сидели, раскрыв рты. Наконец, Никита попрощался и ушел. Володя сказал:

— До чего ж талантлив — все наврал, а как интересно!

Вспоминаю это для того, чтобы сказать: Володя и сам был таким. Во всем, что касалось устного художественного рассказа. Художник всегда побеждал в нем объективного наблюдателя. Если он вспоминал что-то — чаще всего это были рассказы о людях, галерея характеров, — то и речи не могло быть о протокольной точности. Наверняка что-то досочинил, усилил, добавил штришок-другой. Зато персонаж становился зримым, живым, надолго запоминающимся. Он еще и показывал его — не играл, а показывал, выделяя какую-нибудь одну характерную черту.

Запомнился рассказ о грузчике.

«Был у нас в театре грузчик. Вечно пьяный. У него уж так вестибулярный аппарат наладился — если трезвым понесет ящик с бутылками, обязательно разобьет. Буфетчица знала за ним этот грех и сама наливала ему, не дожидаясь, когда он попросит. Однажды он по пьянке отрубил себе палец. Отвезли его в больницу, зашили. Прошло месяца два-три. Как-то стоит он около буфета, смотрит на руку — а пальца нет.

— Клава, — спрашивает он буфетчицу, — где у меня палец-то?