Повести о прозе. Размышления и разборы

Дальше Радищев шутит, что бывают такие путешествия, в которых применяются разные способы передвижения — и сани и телега, — но истинная сущность его замечания состоит в том, что дело не в путешествии. Материал у Радищева обычно расположен не по маршруту, а произвольно. Например, рассуждение о русском стихосложении могло бы и не попасть в главу «Софья». «Слово о Ломоносове» вставлено вне путешествия, хотя вначале упомянуто, что мысли пришли за Невским монастырем. Главное в «Путешествии» — это прямое обращение. Радищев говорит: «Отыми завесу с очей природного чувствования — и блажен буду».

Радищев избегает стерновской разбросанности, вся вещь пронизана одной идеей, и отступления тоже носят политический характер, даже когда речь идет о стихосложении.

«Путешествие в Арзрум» не связано непосредственно с радищевским путешествием по жанру, хотя Пушкин шел «вослед» за Радищевым и во время обработки своего путешествия писал о «Путешествии» Радищева.

Путешествие совершается во время войны, но военные темы почти не подняты. Самый факт подобного ограничения уже носил политический характер. Пушкин — за русское продвижение в Армении, за то, чтобы было оттеснено персидское варварство, но он против прославления той войны, которую видал.

«Путешествие в Арзрум» — книга, как будто бы написанная вне всякой литературной условности.

Возьмем путешествие А. Марлинского «Поездка в Ревель» (1821). В ударных местах этого путешествия (например, в описании Нарвского водопада) Марлинский переходит на стихи.

Вельтман в книге «Странник» (1831–1832) смешивает стихи с прозой. Пушкин в своем «Путешествии» не использовал литературную традицию Марлинского и Вельтмана, хотя ему, как поэту, легче всего было бы перейти от поэзии к прозе. Но, кроме стихотворных иноязычных цитат, в «Путешествие» введено большое стихотворение, как бы оценивающее Арзрум с точки зрения турка; стихотворение начинается словами:

Стамбул гяуры ныне славят.

Стихотворение состоит из пяти строк, приписано оно янычару Амину-Оглу. Такой поэт в турецкой литературе пока не найден. Янычары обыкновенно были христианскими детьми, обращенными в магометанство, имя этого янычара-поэта чисто турецкое, он сын Амина.

Знал Пушкин и некоторые старые «сказки» русских землепроходцев и путешествия русских ученых XVIII века, находящиеся рядом с художественными.

Точность и документальность этих книг интересовали его, он проконспектировал «Описание земли Камчатки» С. П. Крашенинникова.

Однако пушкинское «Путешествие в Арзрум» построено иначе.

«Путешествие в Арзрум» является последовательной попыткой показать, что реализм — это общий метод для передачи и полного раскрытия любого явления действительности. Пушкин борется с романтическим восприятием Кавказа. Сюжета в обычном смысле слова здесь нет, но факт путешествия развернут «сюжетно-фабульно», если употреблять терминологию Горького.

Значение произведения чрезвычайно велико. Мы наблюдаем, как пушкинское умение видеть было воспринято Лермонтовым в «Герое нашего времени» (особенно в начале произведения) и Толстым в «Казаках».

Кавказ у Пушкина не романтическая декорация, а страна, точно и правдиво описанная. В описание введено и упоминание о «Кавказском пленнике» — автокритика его: «Здесь нашел я измаранный список „Кавказского Пленника“ и, признаюсь, перечел его с большим удовольствием. Всё это слабо, молодо, неполно; но многое угадано и выражено верно»[57].

В «Путешествии» реалистичность описания носит программный характер, показывает зрелость художественного мастерства писателя, необычайную точность его видения. Пушкин почти не прибегает здесь к сравнениям. Или же дает их по-новому, с реалистической точностью.

«В Ставрополе увидел я на краю неба облака, поразившие мне взоры ровно за девять лет. Они были всё те же, всё на том же месте. Это — снежные вершины Кавказской цепи».

Его поражают горы не столько своим сходством с облаками, сколько неизменностью своих очертаний, которая подчеркивается единством новых и старых впечатлений.

Пушкин подъезжает к Кавказским Минеральным Водам. Ночь описана так: «Величавый Бешту чернее и чернее рисовался в отдалении».

Главный Кавказский хребет все еще далеко; он введен словами: «Справа сиял снежный Кавказ».

Пушкин въезжает в Дарьяльское ущелье: «Кавказ нас принял в свое святилище. Мы услышали глухой шум и увидели Терек, разливающийся по разным направлениям. Мы проехали по его левому берегу. Шумные волны его приводят в движение колеса низеньких осетинских мельниц, похожих на собачьи конуры. Чем далее углублялись мы в горы, тем уже становилось ущелие. Стесненный Терек с ревом бросает свои мутные волны чрез утесы, преграждающие ему путь…»

Ощущение тесноты ущелья все усиливается: «…кажется, чувствуешь тесноту. Клочок неба как лента синеет над вашей головою».

Мост через Терек описан с осязательной точностью: «…стоишь, как на мельнице. Мостик весь так и трясется, а Терек шумит, как колеса…»