Повести и рассказы (сборник)

— Товарищи, это вопрос серьезный. Шутить не надо, — сказал доктор. — На здоровье это не отражается. А на работе — да. Я буду в Александровске, вопрос этот поставлю. Года через полтора…

— Долго ждать.

— Года через полтора я уже буду у вас не в качестве доктора, а приеду на Октябрины…

— Вы сначала на свадьбу приезжайте. Вам бы только детей принимать да октябрить.

Доктор задумался.

— Шутить вы любите. Мы тоже шутить любили. Только шутка у нас застыла на губах, когда нас привезли сюда. Я сюда, на Сахалин, первый раз в трюме ехал. Моря, и того не показали. Всю дорогу видел ноги, спины, руки. Спины эти чесались о спины. Так тесно было. Какая-то каша из людей, мешков и железа. Когда пароход покачивало, нас швыряло друг на друга. Когда нас выгнали на палубу, ко мне подошел худощавый человек с красивыми, грустными глазами. У него был вид болезненный и слегка небрежный. Он спросил меня тихим, печальным голосом: «Говорят, среди вас есть врач?» — «Да, — ответил я, — врач — это я». Он взглянул на меня и скорбно мне улыбнулся. Я подумал, что он нуждается в моей помощи. «Очень приятно», — сказал он мне, и вдруг его всего свело, словно от падучей, он пошатнулся, и в следующую секунду я почувствовал боль, я даже сразу не понял, что человек меня ударил. А человек посмотрел на меня и сказал, облегченно вздохнув: «Ну вот, и с доктором познакомился. Всех отведал. И студентов приходилось, и инженеров, и фельдшеров, а доктора все не было и не было. Я по доктору давно скучал». «Сумасшедший», — подумал я себе в утешение. Это был первый сахалинский человек, которого я встретил, смотритель Сморчук.

— Попадись мне этот Сморчук, — перебил доктора Мишка Горбунов, — я бы сделал из него сморчок.

— В это время, — продолжал доктор, — с берега подул ветер. У меня закружилась голова. Я увидел три скалы в море — «Три брата» — и остров, залитый солнцем, и небо, и горы, такие же первобытные, как на берегу Байкала, и я забыл об этом человеке. Нас высадили на берег и повели мимо всей этой красоты, мимо деревьев, мимо реки, мимо гор, покрытых синими деревьями, прямо по траве, только вышедшей из земли, по ручьям и земле, пахнувшей талым снегом, прямо по весне нас вели в тюрьму.

У этого доктора слов бы нашлось на целый год, год бы он мог проговорить, а слушателям показалось бы, что прошел не год, а час. Лесорубы не заметили, как пришла полночь.

Иван Павлович своей жизнью коснулся многих городов, людей, народов, стран. Но из всех народов сердцу доктора ближе всех был маленький нивхский народ, из всех «стран» роднее всего страна Сахалин.

В своей стране он знал каждую тропу, каждую речку, он знал чуть ли не каждого гиляка по имени, в каждом доме у него был друг или враг. Однажды его спросили о его национальности, нужно было заполнить какую-то анкету.

— Русский, разумеется, — ответил он и рассмеялся. — Пишите, что и гиляк, также и тунгус, и орочон. Пожалуй, больше всего гиляк.

Больше всего он не любил, когда Сахалин называли островом. Остров — это что-то замкнутое, отдельное, а советский Сахалин связан со всем Союзом.

— От Москвы Сахалин дальше всех, — говорил он, — а связан с Москвой, может быть, больше, чем какой-нибудь подмосковный городок. Если мне нужно, я прямо с Москвой разговариваю или с Хабаровском.

Один раз он даже до того договорился, что стал настаивать на правоте Лаперуза, который считал Сахалин полуостровом.

— Географически он был неправ, — утверждал Иван Павлович, — а фактически его слова сейчас оправдались.

Не любил он также названия «Сахалин».

— От этого названия каторгой пахнет, — говорил он, — Сморчуком.

Приехав сюда, в поселок к лесорубам, казалось, он привел за собой сюда весь остров, у него можно было узнать о жизни каждого угла, и что сейчас в Москве, и как в Донбассе или Николаевске-на-Амуре, на Земле Франца-Иосифа, со всеми он переписывался, везде у него были знакомые или друзья.

Послушать Ивана Павловича, так можно подумать, что у него знакомые и друзья были и сто лет назад и на тысячу лет раньше. Об Иване Грозном он рассказывал так свободно, словно жил с ним в одном дворце и по утрам приходил к нему щупать пульс.

Должно быть, не часто Ивану Павловичу попадались такие слушатели, как наши лесорубы.

От времен исторических он перешел к временам доисторическим и дошел до мезозойской эры.

— А люди в ту пору жили? — спросил Воробей.

— Нет, людей еще не было.

— А раз не было людей, значит, неинтересно. Вы бы лучше про людей.

Воробья интересовали только люди.

— А звери там какие-нибудь жили? — заинтересовался Кешка-моторист.

— Зверей не было. Обитали ящеры, величиною с пароход. Полузмеи, полу еще что — в общем, пресмыкающиеся.

— А наши предки где в то время жили?

— Это и есть наши предки.

— Нет, — вмешался Мишка Горбунов. — Это клевета на нас. Еще на обезьян соглашусь. Не соглашусь, чтобы ящерицы были наши предки. Я думаю, это буржуазные ученые выдумали, чтобы человека оплевать.

В заключение Иван Павлович возвратился к излюбленной теме, — относительно гиляцкого народа у него была своя теория.