Повести и рассказы (сборник)

— Нет, не понимаешь ты этого. Не обижали мы твою девушку, и человека тоже. Мы, Ланжеро, за человека. Человек — это все. Смотри сюда!

Воробей вынул из бокового кармана записную книжку, перетянутую резинкой, в книжке лежали разные бумажки, на пол из книжки выпала маленькая пятиминутная фотография.

Воробей поднял ее.

— Посмотри, — сказал он гиляку.

Ланжеро взглянул. На фотографии, на этом кусочке жесткой бумаги, жило смеющееся лицо девушки с прищуренными глазами. Никогда еще Ланжеро не видел такой девушки. Ему было обидно, что это не девушка была, а кусок бумаги. Ему хотелось, чтобы эта девушка была здесь, в комнате, чтобы она здесь жила.

Ланжеро неохотно возвратил фотографию Воробью.

— Кто это?

— Сестренка. Я ее давно уже не видел. Она учится в Москве, в институте имени Губкина. На последнем курсе.

— Она жива?

— Конечно, жива. В ней жизни хватит на десять девушек. Это же фотография. С нее взяли три целковых и сняли где-нибудь в Москве на улице. Она от этого не пострадала. Так сняли и голос девушки, о которой ты говорил. Хочешь, я и тебя сниму.

— У нас Низюн есть, — сказал Ланжеро. — Ызь по-нашему, по-вашему — хозяин. У него ничего не пропадает. Юкола по десять лет висит. Вот и вы тоже. Песню посолили и спрятали. Тоже рассказ чужой. У нас есть старик Чевгун-старший. Сто один год ему. Он видел первого русского человека, приехавшего на остров. А он умрет, и вместе с ним умрет все, что он видал.

— Вот, вот, — обрадовался Воробей, — мы начинаем говорить на одном языке.

Молчание.

— Хочешь писать книги? — спросил Воробей и подмигнул. — У нас писателями таких называют.

— Нет, пожалуй, — ответил Ланжеро, — пожалуй, не хочу.

Он думал о девушке, лицо которой только что видел. Оно теперь было в записной книжке, в боковом кармане Воробья. Ланжеро бы еще посмотрел на это лицо.

«Пожалуй, я хотел бы тем быть, который снимал девушку», — подумал про себя Ланжеро.

На одном из производственных совещаний среди других вопросов стоял вопрос и о Ланжеро.

На совещании присутствовали комсомольцы, люди многих профессий. Были здесь и Кешка-моторист, и бригадир Новиков, и конюхи, и откатчики. В дверях, сложив на животе руки, стоял толстомордый парень в белом фартуке, на руках его было засохшее тесто.

Позже всех пришел Омелькин. Он шлепнул ладонью парня в фартуке по самому его толстому месту.

— И вечно ты обманываешь меня! — сказал он. — Каждый раз я принимаю тебя за бабу. Ажно дрожь пробежит по телу. Так давно не стоял возле бабы.

Лесорубы захохотали.

— Его, видно, из женского теста лепили.

— К порядку! — постучал об стол Воробей.

— Какой порядок, когда третий год без баб.

— Так и быть, Омелькин, выпишем мы тебе бабу.

— Мне одной бабы мало.

— К делу! — повторил Воробей.

— Какое тут дело, когда ночью такие сны снятся.

— Я тебе не давал слова, Омелькин.

— Какое тут слово…

— Довольно, Омелькин… — закричали лесорубы. — Хватит жеребячиться, не в конюшне!

Когда были разрешены все вопросы, Воробей взял слово по вопросу о Ланжеро.

— Человек этот, — показал Воробей на Ланжеро, — делегат другого тысячелетия. Скажете: загнул. Дело не в этом. Нам его из первого века надо перетащить в наш, в комсомольский. Правильно говорю? Нужно ему все показать, все отрасли производства, чтобы он мог себе выбрать профессию по душе.

Ребята согласились с Воробьем. Между собой они долго спорили, с чего должен Ланжеро начать.

Кешка-моторист настаивал, чтобы Ланжеро ознакомился сначала с техникой, постоял у мотора.

Конюхи настаивали на том, что должен он пройти через конюшню, начать с коня.

Спор продолжался долго.

Ланжеро проголодался. От парня в фартуке пахло свежим хлебом.

— От тебя вкусно пахнет, — сказал он парню в белом фартуке. — Нет ли у тебя с собой хлеба?

— Идем! — позвал парень в фартуке. — Я дам. Я тебя накормлю.

Так оно и произошло само собой, что Ланжеро начал свое восхождение от первого к двадцатому веку не от машины и не через конюшню, а через пекарню, где пахло жаром из печей и мукой.

Тесто, огромное, пышное, мягкое, живое, обрадовало руки Ланжеро.

Ланжеро вылепил из теста оленя, маленького кита и нерпу возле большого камня.

Парень, в белом фартуке улыбнулся и, схватив из кадки большой кусок теста, бросил его на стол и стал его бить, подкидывать, мять.

— Ты мне оленей не лепи, — сказал он, — валяй, брат, хлеб.

И Ланжеро начал под руководством парня кидать об стол, бить, мять, подкидывать кусок теста, борясь с желанием придать ему какую-нибудь форму.

— Тесто, — сказал он как-то парню в белом фартуке, — как твое лицо расплывчатое. Так и хочется из него что-нибудь вылепить.

— Как? — удивился парень в фартуке. — И ты тоже надо мной насмехаешься?

— Да нет, я не смеюсь.

— То-то, — сказал парень. — А то лесорубы надо мной насмехаются. Подумаешь, только и знают, машут топором. А без меня дня не проживут, без моего хлеба. А ты и в самом деле не смеялся?

— Да нет, нет.