Повести и Рассказы (сборник)

Я почти не удивился. Я как бы уже и знал, что это связано со смертью Георгеса. Что ни Валентина, ни Влад Яныча я больше никогда не увижу. Что их просто не существует в природе. Ни их самих, ни их останков, ни даже просто хоть самомалейшего следа их существования, ни единого (вне моей комнаты) воспоминания о них, ни единой бумажки, хоть как-то связанной с ними, ни единой молекулы… То есть, я такими словами в тот момент вовсе не думал, но я так чувствовал, и мне стало страшно. Все это направлялось против меня.

— Ой, — сказала Тамарочка, вцепившись в руку Георгеса. — Ой, какой ужас!

— Тихо. Тихо, милая, — сказал Манолис тоном официальным. И по головке ее погладил, отчего она тихонечко пискнула.

— То есть что это вы мне говорите такое? — полугрозно, полуиспуганно вопросила меня И.В. (а я ни слова не произнес). — На что это вы мне намекаете? Где Влад Янович, почему он молчит? Почему молчите, Влад Янович?!

Молчание.

Я по-настоящему ударился в панику и заорал:

— Никому из комнаты не выходить! Пересидим здесь!

— Влад Янович! — закричала до апоплексии перепуганная И.В. — Валентин! Валя!

— Что вы имеете в виду насчет не выходить? — осведомился Манолис, неожиданно взрослый, в тысячу раз взрослее меня. Что вы хотите этим сказать? У вас какая-то версия?

— Ой, боже мой, Влад Янович!

— Нет у меня никакой версии, — огрызнулся я. — Вы что, сами не видите, что происходит?

— Влад Янович, миленький, дорогой, что ж вы так молчите- то!!!

Не казалась мне в тот момент ее туша дурной. Я даже успел подумать, до чего же она в молодости, наверное, красивой была. Во, наверное, мужиков-то с ума сводила.

— А что, собственно, происходит? — с той же интеллигентной навязчивостью продолжал Манолис, как бы криков Ирины Викторовны не слыша.

Тамарочка тряслась. Вера закаменела.

И.В. совершенно уже паническим голосом позвала Влад Яныча, а потом — да где же он? Я не могу больше! — кинулась из комнаты вон, только и блеснула в дверях ее солидная дряблая задница.

Я что-то крикнул ей, пытаясь удержать ее в комнате, да где там! Стукнула дверь ванной и снова полная тишина. И больше я никогда Ирину Викторовну не встречал. Разве только по телефону.

Мы гибли. Мы один за другим уходили в ничто, в Георгеса.

— Мама! Мамочка!!!

Вера билась в истерике. Ведь это же мама, ведь Валечка, ох, бог ты мой, да пусти ж ты меня!!

Но я ее не пускал.

— Одевятнадцативековивание, стало быть, вон какое, — задумчиво произнес Манолис, Тамарочку притихшую поглаживая по спине. — Стало быть, не одевятнадцативековивание, а оничеговековивание на дворе, что-то в таком контексте. И у меня по этому поводу тоже, честно говоря, никакой версии.

— Что-нибудь насчет проклятых коммунистов загни, — злобно посоветовал я. Я никак не мог найти выход из положения. Отчаяние охватывало меня. Я ни за что не соглашался потерять Веру.

— Ну уж не без них, разумеется. Я, как вам известно, их ненавижу зоологически, они тут явно ручонки свои приложили. Уничтожение, абсурд — это их почерк. А вот версии у меня действительно никакой нет.

Он поглядел на нас, проинспектировал тела наши — без особых изъянов, — понимающе, чуть не старчески улыбнулся и что-то насчет Адама с Евой себе под нос пробурчал. И сказал:

Ну, что ж. Мы, наверное, пойдем. Поздно уже. Правда, Тамарочка?

— Ой, как это? — удивилась она. — Там же…

— Подозреваю, милая, что когда мы выйдем за дверь, то исчезнем в результате не мы. Исчезнут они.

Он увесисто на нас посмотрел и заколотил гвоздями дюймовыми.

— Навсегда.

— Не делайте глупостей, Манолис. Останьтесь, — сказал я. — Отсюда никуда нельзя уходить.

— Здесь оставаться нельзя. А уходить как раз можно. Пойдем, Тамарочка!

Он собрал с полу одежду, скатал ее в тугой узел, церемонно подхватил Тамарочку под руку (она была на редкость послушна, только все время оборачивалась ко мне и смотрела умоляющими глазами) и светски продефилировал к двери. Там он остановился, повернулся к нам и сделал нам ручкой.

— До свиданьица!

— До свидания, — вслед за ним убито сказала Тамарочка.

А затем снова стукнула дверь в ванную комнату…

И больше я не встречал их никогда — ни Манолиса, ни Тамарочку. Словно не было их на свете. И не то чтобы тоска грызла по их замечательному обществу, не то чтобы я без них жизни себе не мыслили, нет. Просто знакомые, просто партнеры по неудавшемуся группешнику, с которыми попрощавшись, не встречаешься уже больше… но дело в том, что в каждом таком прощании умирает еще одна частичка тебя самого, а умирание суть процесс неприятный и на мрачные размышления наводящий.

Вера зарыдала, когда они удалились. Громко, во весь голос. Ее словно прорвало. Я-то еще держался, хотя тоже было тошнехонько — но я ведь все же таки какой-никакой, а мужчина. Мне по половой принадлежности не положено рыдать во весь голос.

— Я больше их никогда не увижу, — говорила она рыдая. — Я больше никого никогда не увижу.

И осеклась вдруг и на меня мучительно посмотрела. И попросила по-детски жалостно:

— Только уж ты, пожалуйста, не бросай меня, не уходи в ту ванную от меня. Я не хочу, не хочу одна.