Повести и рассказы

Про село он и не поминал, видимо твердо уверенный, что Младен там не был.

Только тут Младен сообразил, в чем дело. Очевидно, горящие копны принадлежали Милю, и он теперь обвиняет его в страшном преступлении: в поджоге. Эта мысль возмутила его, и он ответил:

— Я ходил в село, а на поле твоем ноги моей не было.

Ему опять вспомнились те двое. Да, это они его оклеветали.

Офицер нахмурился.

— Ты вчера угрожал его милости? — спросил он, указывая на Цанкиного отца.

Младен посмотрел на него растерянно.

— Чего глаза вылупил? — вмешался Милю. — Спроси, спроси его, ваше благородие, не сулился он дом мой дотла спалить?

— Отвечай, — приказал офицер.

— Да, я говорил.

Такая откровенность и прямота удивили офицера и понравились ему. Но, к сожалению, все говорило против парня. У офицера не оставалось и тени сомнений, что виновник пожара — Младен.

— Отведи его на гауптвахту, — приказал он вестовому.

— Странно. Парень совсем не похож на поджигателя, — заметил он, когда Младена увели.

— Что вы, ваше благородие! Да он весь свет подожжет. Сам же признался тебе, как на духу. Чего ждать от сына комиты! — с горячностью возразил Милю.

Офицер холодно посмотрел на него и ушел.

* * *

Из человеколюбия поджигатель был привлечен к гражданскому суду.

Никогда еще подобного рода дело не казалось почтенным судьям таким ясным, не рассматривалось с такой быстротой и не было решено ими с таким сознанием чистой совести и чувством собственной правоты. Улики против Младена были настолько неопровержимы, что даже адвокат, несмотря на упорное запирательство подзащитного, был убежден в его виновности и просил у суда не оправдания, а лишь смягчения наказания.

Младен был приговорен к трем годам тюрьмы.

* * *

Более пяти месяцев сидел уже Младен за решеткой. Каково же было изумление молодого арестанта, когда однажды к нему в камеру, вместе с надзирателем, вошел отец Цанки.

— Младенчо, — взволнованно сказал Милю. — Не грусти. Сейчас тебя выпустят, сынок. Ты не виноват. Это Станой, проклятый, поджег. Сам сознался. Выходи на волю!

Младен посмотрел на него с удивлением. Но надзиратель подтвердил слова Милю. На руках у него было предписание председателя окружного суда освободить Младена.

— Прости меня, сынок, что я тебе столько зла причинил, — жалобно продолжал Милю. — Что ж ты на суде не сказал толком, как дело было? А мы и натворили…

— Я ведь говорил, бай Милю, что даже не подходил к твоему полю.

— Теперь верю… Да что ж ты тогда не ответил суду, куда ходил ночью и с кем на селе встречался?

— Почему не сказал? Да из-за Цанки, — после небольшого молчания, краснея, пробормотал Младен.

— Причем тут Цанка?

— Это я с ней ходил прощаться. Мы тогда слово друг другу дали, что непременно поженимся. Не мог же я ее назвать, осрамить ее?

Он взглянул в лицо чорбаджии, но вместо гнева увидел на нем совсем другое выражение.

— Эх, парень! — проговорил, наконец, Милю. — Значит, вы с нашей Цанкой крепко полюбили друг друга? То-то она с тех пор сама не своя ходит. А мне и невдомек. Ну, целуй руку. Так и быть, отдам за тебя дочку. Будь по-вашему!

— Вот это дело. А то я бы ее все равно захватил, по-военному, — целуя ему руку, засмеялся Младен.

— Ну, а ежели бы я ее за другого просватал, ты спалил бы мой дом, как грозился?

— Ладно, ладно, бай Милю. Ты меня знаешь.

— Не бай Милю, а отец. Учись с тестем разговаривать, комита! — строго, но с улыбкой сказал отец Цанки, вместе с Младеном выходя из ворот тюрьмы.

* * *

По воле Милю, которому захотелось скорей покончить дело, помолвку Цанки и Младена устроили в тот же вечер. А через неделю сыграли и свадьбу. Но вместе со звуками свадебного барабана по селу разнеслась весть об объявлении сербско-болгарской войны. На другой день Младен отправился на поле боя. Ничто не могло удержать его — ни уговоры родни, ни плач и отчаяние молодой. Даже начальство давало ему неделю отсрочки, но он уперся на своем:

— Сейчас для меня и семья, и жена, и вера, и счастье — только отечество. Пока его топчет враг…

И пошел с одной свадьбы на другую, кровавую. И не вернулся. Сложил буйную голову на царибродских высотах — молодая фату еще снять не успела.

У Цанки родился сын от него, синеглазый, пригожий, будто ангелочек, упрямый, как чертенок; раскричится — на небе слышно.

Дед, нянча его, целует надутые щечки и приговаривает:

— В отца пошел. Комита, упрямая голова!

Сопот, 1891.

Перевод Е. Евгеньевой

GRONDE MARITZA TEINTE DE SANG

I