Повести и рассказы

Ему не было и семнадцати, когда он впервые поднялся в вагон. А теперь Кериму тридцать шесть. Кто бы мог подумать, что с тех пор прошло целых девятнадцать лет?.. Это были долгие годы: пять из них Керим учился в институте, восемь ушли на диссертацию. Что еще? Ах, да — шесть лет Керим стоял в очереди на квартиру. Вот как все переплелось, сложилось, и все это, как оказалось, было нужно для того, чтобы, как говорят люди, построить свою жизнь, обзавестись семейным очагом, детьми, домом…

Но отчего тогда пришло и не пропадает чувство вины, отчего? Словно тогда, девятнадцать лет назад, семнадцатилетний Керим непростительно поспешил. Поспешил покинуть эту мерцающую лунной чистотой долину, поспешил с приездом в большой город, поспешил с институтом, поспешил с однокомнатной своей изолированной секцией и — господи! — поспешил с женитьбой. И еще жило в нем, вместе с этим чувством — пугая Керима, ощущение краткости пройденного пути. Тогда Кериму начинало казаться, что все, на что понадобились ему девятнадцать лет, не стоило и половины этого времени…

Сегодняшнее утро перечеркнуло все. В свете этого утра и диссертация, и квартира, и научные достижения Керима как-то вдруг утратили свою ценность. Больно и осязаемо возникло все утраченное за долгие девятнадцать лет. Господи, кто же знал, что когда-нибудь придет, встанет перед Керимом утро, в суровом свете которого вернется все прожитое. И тогда, под этим взглядом нежданного утра, он поймет, что то, чем он жил долгие девятнадцать суматошных лет, было не главным, и ни за чем из того, что принесли эти годы, другой, семнадцатилетний Керим не стал бы спешить к поезду, в окна которого лился прощальный свет той, главной долины… Да, но ведь того, семнадцатилетнего Керима больше не было на свете! Он исчез, растворился, остался на давней станции, в давно ушедшем вагоне. Но тогда откуда такая боль, господи, откуда такая боль?..

— Давай-ка по одной!

— И еще одну! Да брось ты, не бойся, нее будет в порядке…

Вчера, недавно, тысячу лет тому назад? — когда все это было? Откуда, почему над этой свадебной пьянкой повис, видимый одному Кериму, тот, девятнадцатилетней давности свет? Керим и сейчас помнит, как тихонько звенел он в его ушах, плыл над пьяными выкриками, звоном бокалов, голосом Наги. Он звенел, и звон этот будил в Кериме давно забытую боль. Он звенел, и тонкая льющаяся стена вставала между Керимом и его собственной свадьбой… И вот теперь он выманил Керима из дому, и беспощадно гонит, гонит, гонит его по ночным улицам. Он стал пленником этого волшебного голоса, о господи, пленником голоса света, голоса света!

И там, где царил этот голос, вновь открывалась та давняя, та прекрасная, та единственная долина, и Керим снова шел по ней, спешил к поезду, не зная, что поезд увезет его навсегда и от той долины, и от того семнадцатилетнего мальчика. И все-таки незадолго до свадьбы Керим вновь прошел той дорогой, оставшейся в девятнадцатилетней давности — прошел в мечтах. Прошел — и разминулся с мальчиком, что торопился по этой лунной, сверкающей надеждами дороге навстречу большому городу.

Сегодняшняя ночь все смешала, и Керим уже не мог отличить, где кончалась дорога памяти и начиналась та, по которой ступал он теперь. Керим шел по льющейся, затопленной лунным светом улице, и всем существом своим понимал — в эту ночь светит ему не обычный, а тот самый свет единственной его долины, свет которой, не умирая никогда, жил в каждом из этих девятнадцати лет, пусть даже дорога Керима пролегала в тени, и ему порою казалось, что мгла эта всеобъемлюща. И в том, что свет лунной долины его юности был вечен и неизменен и заключалась главная правда.

Он шел. В воздухе резче обозначился металлический привкус лунного света. Керим явственно ощущал его на губах, и ощущение это было тревожащим. Когда-то нечто похожее с ним уже случалось, да, когда-то он уже чувствовал на губах своих такой же точно привкус. Но воспоминание не давалось, ускользало, взамен себя оставляя легкую горечь и еще белее острый привкус металла.

— Ну-ка, еще одну выпей! Давай-давай, теперь еще одну!

А что если привкус луны на твоих губах — всего лишь осадок от выпитого на собственной свадьбе?