Повести и рассказы

Перед желтоватым домом, от которого несло гарью, было полно народу. По одну сторону от двери стояли в очереди девушки, по другую — парни, — как назло, в баню только что привели ребят из ремесленного, и ясно было, что целый год пройдет, пока они перемоются.

Самур узнал, что есть еще одна баня — при вокзале, пошел туда, но и перед этой баней увидел ту же картину; тогда ему пришло в голову вернуться, сунуть коменданту трешку — он видел: кое-кто потихоньку совал коменданту деньги, и тот пускал безо всякой справки. Сначала-то он не осмелился, а теперь что ж делать: не мог же он знать, что ремесленники через час перемоются; ведь пока он добрался до общежития, чтоб сунуть коменданту трешку, ребята уже вымылись, встали в строй и, распевая про то, что чистота — залог здоровья, утопали к себе в общежитие… У коменданта было злое лицо, обрюзгшее, с редкой бородкой, и малюсенькие, круглые, как бусины, глаза. Самур поразился: сколько беспощадности, подлости может проглянуть вдруг в таких крошечных глазках.

— Но ведь ты только что брал у ребят!

— Что? Катись отсюда, пока… Мерзавец!

Самур снова поплелся к вокзальной бане; под вечер, когда до закрытия оставалось не больше часа, он наконец попал внутрь. И увидел длинный коридор и множество совершенно голых людей с трусиками и майками в руках, они стояли в очереди перед отверстием какой-то ржавой трубы; видимо, там, за стеной, все эти трусики и майки посыпали порошком и выжаривали в печке — от белья шел запах гари и дуста. За стеной сердито бубнила женщина, будто ругала чьи-то грязные трусы, ворчливый голос ее доносился из вонючей железной дыры, вероятно, это она посыпала порошком и выжаривала майки и трусики. Женщина выходила из себя, лютовала, а люди в коридоре смеялись, передразнивали ее — женщина еще больше злилась, еще громче кричала, и Самуру казалось, что женщина за стеной — это уборщица Заравшан, потому что, сколько он себя помнил, Заравшан всегда злилась на ребят за то, что они смеются… Но здесь, в коридоре, смеялись взрослые и к тому же, совершенно голые, здешней Заравшан приходилось намного хуже, потому что над ней смеялись голые люди… Голые люди совали свои майки и трусики в одну дыру, из другой дыры получали их. Голые люди мылись, плескались где-то за стеной. Они радовались, эти голые, и Самур никак не мог взять в толк, чему они радуются. Раздеваться при них донага Самур не хотел, не хотел стоять голым перед ржавой дырой, он хотел как можно скорей удрать отсюда, но он не удирал, стоял, словно заколдованный, и в этом странном заколдованном небытии ему снова представилось, что это школа: это школьные ребята плескались там, за стеной, их были голоса… Самуру казалось, что сейчас прозвенит звонок и начнется перемена… И еще казалось, что где-то льется, шелестит дождь, теплый, кроваво-красного цвета…

Когда он вышел из бани, было уже не жарко, город угомонился, затих, но дождь все еще шелестел где-то, словно сквозь сон слышал Самур его мертвенный шелест. И как сквозь сон слышал он голос коменданта, и голос этот тоже был теперь мертвый — он не пугал Самура, не внушал ему страха, тупая боль в глубине души, помучив, отпустила, растаяла, смешавшись с мертвенным шелестом дождя. Да, все это было похоже на сон… Он толком не знал, где он. И сколько времени, он не знал. Он только знал, что сейчас намного поздней того часа, когда они с Алекпером ходили в пивную. Знал, что Алекпер давно спит. Может быть, знал еще, что больше уже не сможет вернуться к Алекперу. А вот где находится этот пивной павильон за железнодорожными путями и как он попал сюда, одному богу известно. Только теперь перед этим пивным павильоном Самур наконец очнулся. Дождя уже не было, не было этого тихого мертвенного шелестения… Очнувшись у пивного павильона, не понимая, который теперь час, Самур долго разглядывал стоявшие перед ним бутылки: их было пять: одна пустая, четыре с пивом — он никогда не мог за один присест выцедить столько пива. И никогда прежде пиво не доставляло ему такого наслаждения. Он наслаждался пивом и радовался, что у него еще целых четыре бутылки… После этой бани, после коменданта, после этого мертвенного дождя луна в небе — такая луна — откуда она такая?! В ее ярком сиянии, вытянувшись, спят длинные, темные рельсы… На буфетчике белоснежная майка, он сидит, пьет чай: как хорошо, что у буфетчика такая белая майка, как хорошо, что там, в бане, он не стал ни мыться, ни раздеваться… Как хорошо, что в этом пивном павильоне нет никого, кроме продавца и двух каких-то железнодорожников, и что эти двое разговаривают вполголоса, не кричат… Как хорошо, что он взял много пива — целых пять бутылок…