Повести и рассказы

— Да, так я полагаю! Драться, драться! Для шляхтича это всегда самое верное средство, а старик ли, молодой ли —  это все равно! Для кого другого —  комедия! Но не для шляхтича. Ну, пиши! Ты прав!

Я сел и написал следующее:

«Ты низкий человек. Этим письмом я даю тебе пощечину. Если ты не придешь завтра к хате Ваха с пистолетом или саблей, покажешь себя последним трусом, каким ты, наверное, и являешься».

Запечатав письмо, я вручил его пану Устжицкому. Затем мы оба вышли во двор, так как брички для нас уже были поданы. Перед самым отъездом мне вдруг пришла в голову ужасная мысль.

— Сударь! —  окликнул я Устжицкого. —  А если Селим увез Ганю не в Хожеле?

— Если не в Хожеле, то он выиграл время: сейчас ночь, тут пятьдесят дорог во все стороны и... ищи ветра в поле. Да куда он ее повезет?

— В город N.

— Шестнадцать миль без перекладных? Ну, в таком случае можешь не беспокоиться. Комедия, а? В таком случае завтра, нет, сегодня же я поеду в N., но сначала все-таки в Хожеле; повторяю тебе: можешь не беспокоиться.

Через час я уже подъезжал к дому. Выла ночь, даже поздняя ночь, но везде в окнах мелькали огоньки. Видно, люди ходили с огнем из комнаты в комнату. Когда моя бричка загремела у крыльца, скрипнула дверь, и в сени вышел ксендз Людвик со свечой в руке.

— Тише! —  шепнул он мне, приложив палец к губам,

— Ганя? —  взволнованно спросил я.

— Говори тише! Ганя уже здесь. Старый Мирза ее привез. Идем ко мне, я все тебе расскажу.

Мы пошли в комнату ксендза.

— Где же ты был?

— Я гнался за ними. Мирза пристрелил моего коня. А отец здесь?

— Вернулся сейчас же после отъезда старого Мирзы. О, несчастье! Несчастье! Теперь при нем доктор. Мы думали, с ним сделается удар. Он хотел немедленно ехать с вызовом к старому Мирзе. Не ходи туда сейчас: отцу вредно волноваться. А завтра упроси его не вызывать Мирзу. Это тяжкий грех, тем более что старик не виноват. Селима он избил и запер, а Ганю сам привез сюда. Людям приказано молчать. Счастье еще, что он не застал отца.

Оказалось, что старик Устжицкий все великолепно предвидел.

— Как Ганя?

— Вымокла до нитки. У нее жар. Отец страшно ее бранил. Бедное дитя!

— А доктор Стась видел ее?

— Видел и велел немедленно уложить в постель. При ней старуха Венгровская. Подожди меня здесь. Я пойду к отцу, скажу ему, что ты приехал. Он уже разослал за тобой лошадей во все стороны. Казика тоже нет: поехал тебя искать. Боже! Боже всемогущий, что тут творилось!

С этими словами ксендз отправился к отцу, а я не мог усидеть в его комнате и побежал к Гане. Я не хотел ее видеть, о нет! Это стоило бы мне слишком много. Но я хотел увериться, что она действительно возвратилась и снова находится в безопасности, под нашим кровом, вблизи от меня, укрытая от бури и страшных событий нынешнего дня. Странные чувства волновали меня, когда я подходил к ее комнате. Не гнев и ненависть переполняли мое сердце, а тяжелая, глубокая скорбь и огромная невыразимая жалость к этой беззащитной, несчастной жертве безумства Селима. Она представлялась мне голубкой, которую унес ястреб. Ах, бедняжка! Сколько ей пришлось перенести унижений, какой стыд она должна была испытать при встрече со старым Мирзой в Хожелях! Я дал себе клятву никогда не огорчать ее ни малейшим упреком и держаться с ней так, словно ничего не произошло.

Когда я подошел к ее комнате, отворилась дверь, и показалась старуха Венгровская. Я остановил ее вопросом:

— Что, спит паненка?

— Не спит, не спит, бедняжка,—  ответила бабуся. —  Ох, панич мой золотой, кабы вы знали, что только тут было! Как пан-то наш гаркнет на паненку (тут старуха Венгровская принялась кончиком фартука утирать слезы), ну, думаю, тут она, горемычная, и помрет на месте. А уж страху-то она натерпелась, а уж вымокла, о Иисусе! Иисусе!

— Ну, а теперь как она себя чувствует?

— Вот посмотрите, паничек, не миновать ей захворать от всех этих напастей. Хорошо, хоть доктор под рукой.

Я велел Венгровской сейчас же снова идти к Гане и не закрывать за собой дверь, потому что хотел хотя бы издали взглянуть на нее. Из темноты я действительно увидел Ганю в полуоткрытую дверь; она сидела на постели в ночном белье. На щеках ее горел яркий румянец, глаза блестели; я заметил также, что она слегка задыхается. Очевидно, у нее был жар.

Я заколебался, входить или не входить, но в эту минуту ксендз Людвик тронул меня за плечо.

— Отец тебя зовет,—  сказал он.

— Ксендз Людвик! Она больна!

— Сейчас доктор снова зайдет к ней. А ты пока поговори с отцом. Ступай, ступай; уже поздно.

— Сколько времени?

— Час ночи.

Я хлопнул себя по лбу. Да ведь в пять утра я должен драться с Селимом. 

XI