Повести и рассказы

Коллективный портрет шляхты, который складывается из таких персонажей, как Редзян, из действующих лиц, которые появляются ненадолго, из героев, сошедших со страниц использованных документов, начертан, если к нему приглядеться повнимательнее, не одними светлыми красками.

Справедливость требует отметить и то, что в грандиозном полотне, которое создал Сенкевич, все-таки нашлось место, хоть и скромное, для людей из народа. «Огнем и мечом» изобилует выпадами против «черни буйной», а все же в одном из эпизодов о задушевных народных чаяниях говорит старый крестьянин: «А мы вот полагаем, что на панов черная година пришла. И не будет... ни панов, ни князей, одни казаки, вольные люди будут...» Богун, лихой казак, соперник Скшетуского, изображен и ярче, и живое, и поэтичнее, чем польский гусар. Он способен —  со своей беззаветной храбростью, романтической несчастной любовью —  привлечь не меньшее сочувствие читателя. Даже рисуя фигуру Хмельницкого в основном черными красками, Сенкевич на некоторых страницах все-таки (словно одергивая себя) дает понять, что речь идет о неординарном человеке, о крупномасштабной личности, называя предводителя народной войны не только «змием», но и «орлом», не только «лисом», но и «львом».

В «Потопе» простые люди предстают как сила, спасающая отечество. «Именно шляхта и магнаты,—  пишет Сенкевич,—  становилась на сторону шведов, а простой народ только о том и думал, как бы дать отпор врагу...» В одном из батальных эпизодов героем становится крестьянский паренек, который взял в бою шведское знамя. Горцы приходят на помощь возвращающемуся на польские земли королю. Многократно говорится о крестьянах, которые —  несмотря на жестокие кары со стороны оккупантов —  истребляют шведских солдат. Матерь божья, по Сенкевичу, вразумила поляков, оборона Ясногорской обители поддержала их дух. Но заметим: перед рассказом о событиях, связанных с Ченстоховой, много говорится о грабеже и насилиях, творимых иноземным войском и вызывающих отпор со стороны масс,—  и это верность реальным историческим фактам. Стихия народного гнева оказывается сильнее «потопа» иноземного нашествия и смывает его с лица польской земли. Признает писатель и правоту историков, связывавших слабость старой Польши с угнетением народа шляхтой. Король Ян Казимир в «Потопе» торжественно заявляет: «С великим сокрушением в сердце моем сознаю, что по справедливости более прочих карает меня господь, вот уже семь лет насылая всякие бедствия на королевство мое за то, что стонет в ярме убогий пахарь...» И Сенкевич, и читатель знают, что эти слова остались только словами.

За пределами Польши трилогию —  и причины этого понятны —  воспринимали прежде всего как увлекательное, приключенческое повествование. Действие в нем развивается стремительно. Читательский интерес непрерывно подогревается неожиданными поворотами сюжета. Герои очерчены так, что без труда запоминаются, не походят один на другого —  даже второстепенные —  и не сливаются в читательской памяти в одну массу. Польский читатель восхищается и языком романов, который не только красочен и ярок, но выдержан в звонком, захватывающем ритме, архаизирован же в не очень значительной степени. Колорит эпохи передается меткостью речи и строгим отбором языкового материала. Обильны здесь вкрапления в речь персонажей латинских слов и выражений, что являлось характерной особенностью старопольской книжно-речевой манеры, особенно в XVII веке. Век этот был замечателен расцветом мемуарной, эпистолярной и ораторской прозы. И в языке трилогии это чувствуется: стоит обратить внимание хотя бы на речи, с которыми обращается к шляхте пан Заглоба, построенные по всем правилам риторики.

Сенкевич добивался от читателя не только увлеченности сюжетом, не только неслабнущего интереса к тому, что будет дальше. Он заставлял его волноваться и пережинать. Он убеждал его, что в жизни по-настоящему ценны благородство и дружба, верность и храбрость. Лишь избранные так живут в его романах, но этим и оттеняется непреходящая ценность высоких чувств. Он соблюдал (почти всегда) канон благополучного конца, соединял счастливые пары, вознаграждая самоотречение,—  и этим шел навстречу читателю, заставлял верить в обоснованность веками отстаиваемого права на счастье, верить в то, что борьба за него не безнадежна.

Кроме того, трилогия вводит читателя, конечно, в первую очередь польского, в мир патриотических чувств. Часто она остается лишь первой ступенью в гражданском воспитании. Неизбежным оказывается, когда читатель вступает в возраст более зрелый, расширение тех знаний о прошлом, которые были ранее заложены. Возникает критическое отношение к авторскому консерватизму, происходит расставание с трилогией ради книг более глубоких. Иногда трилогию зачисляют в юношеское чтение и перечитывают, чтобы вспомнить свои отроческие годы. Но во всех случаях присутствие трилогии в сознании тех, кто ее знает и любит, оказывается прочным и заметным.