Повести и рассказы

— Я видела, как и тебя, и деда Левона загребли, и Винька, и доярок, и свинарок, и даже зоотехника прихватили заодно. Согнали в тамбур, выстроили в два ряда, как хор, а впереди против них — тот аппарат, что записывает…

— «Пойте какую-нибудь украинскую, — приказывает переводчик. Все переглянулись между собой и молчат. — Что ж вы, — говорит, — молчите? Разве вы, — говорит, — не знаете украинской песни? Украинский народ любит песни… Начинайте». Все опять молчат.

— А у Наташи слезы кап-кап, — говорит Марийка. — У нее ж такой голос!.. Всегда выводила!..

— Тогда шеф что-то буркнул переводчику, тот протолкнулся и стал между фуражирами. «Хорошо, — говорит, — я сам начну, но кто не будет подтягивать… смотрите мне». И начал:

На вгородi ве-ерба ря-а-а-сна….

— И что же? — Сережкины глаза округлились, а черные стрелки бровей испуганно вскинулись вверх. — Подтягивали?

— Подтягивали, — сдерживая смех, рассказывала сестра. — Смотрит шеф, в самом деле рты у всех открываются и закрываются одновременно, как будто тянут все, а слышно только одного переводчика, который ревет как бугай. Немцы нервничают у своих аппаратов. А шеф тем временем подходит к деду Левону и наставляет ухо к его рту. А потом — шлеп деда по уху. «Ты, — говорит, — симулянт, ты, — говорит, — не поешь». Подходит ко второму, а тот тоже раздирает рот до самых ушей, а звука — никакого! И третий, и четвертый — все так, только зевают, как рыбы. Словно хор немых.

— Когда он меня проверял, — сказала Марийка, — я хотела плюнуть в ухо. Такое волосатое… Аж зло взяло!

— Ты тоже только губами шевелила? — спросила Марийку тетя Даша.

— Конечно! Неужели петь для него?.. Все зевают, и я зевала. Ом меня за руку как ущипнет, как зашипит: «Ты осель!»

— А дальше что было! Дальше! — Любка восторженно глянула на подругу. Марийка, сверкая глазами из-под рушника, подбадривала ее взглядом. — Шеф быстро заговорил с подбежавшим к нему переводчиком. Тот повернулся к рабочим, льстиво оскалился и переводит: «Это, наверное, старинные песни, и молодежь их уже не знает. Выберите, девчата, сами себе по вкусу, такую, знаете, громкую, широкую, украинскую, ну?» И вдруг, — Люба задохнулась от радостного смеха, — вдруг я слышу Марийкин голос:

Широка страна моя родная…

Горячими увлажнившимися глазами Сережка взглянул на Марийку.

— Неужели? Так прямо и начала?

— Да.

— Ведь только вчера мы тут с тобой пели ее, Сережка! — воскликнула Люба. — Но переводчик не дал ей продолжать. Крикнул что-то шефу, шеф вытаращил глаза и с размаху кулачищем в лицо. Она и упала!..

— Я не упала, — сказала Марийка тихо, — меня чьи-то руки сзади подхватили и поддержали.

— А шеф от ярости аж посинел… Начал без разбора молотить всех кулаком. Даже переводчику чуть не заехал. Смех да и только!.. Потом уселись в машины и ауфвидерзейн в сторону конторы.

— Да не к конторе ехали они, а к пленным, — поправила Марийка.

— Верно, я и забыла, Винько-водовоз рассказывал ведь… Он на бочку — и за ними погнался… Шеф, говорит, думал, что, если пленные под конвоем, так сразу и споют по его велению.

— Тоже не пели?

— Стояли, говорят, все как один, стиснув зубы, никто не раскрыл рта. Тогда шеф приказал со всех снять сыромятные постолы, что он им выдал на той неделе, и гонял по снегу три часа…

— Я ж говорила, что там все наши, — шмыгнув распухшим носом, сказала Марийка. — Это было ясно с самого начала. Как только их пригнали из полтавского лагеря, переводчик спросил, кто перебежчик, то есть сам перебежал к немцам. «Выйдите, — говорит, — пан шеф даст вам работу, которая полегче».

— И много вышло?

— Ни одного! Стоят и в землю смотрят…

— Сережка, — обратилась к брату Люба, — а это действительно такие аппараты, что и во Франции могли бы все услышать?..

— Что услышать?

— Как Марийка запела «Широка страна моя родная…».

— Думаю, что могли.

— Я так и знала! — просияла Марийка.

В полдень Сережка отправился в Полтаву. Снег кружился, срываясь в метель, пел под лыжами, ветер подгонял в спину. Выйдя за околицу, хлопец еще раз оглянулся. Сквозь седую мглу виднелась красная надпись на черепице мастерской «Жовтень».

— Здорово! — сказал Сережка. Уши щипало, мамин платок лежал в кармане.

Потому ли, что задание было успешно выполнено, потому ли, что он вез матери хорошие вести о Любе, о том, как они тут целый вечер веселились, потому ли, что Марийка наплывает на него сквозь снег золотыми капельками, — парень не знал, почему именно, но было так хорошо, что он не шел, а летел на лыжах, слушая поющий под ногами снег. Сейчас Сережка чувствовал и себя веселым, храбрым Уленшпигелем с птицей на плече, с песней на устах. Какие хорошие люди есть на свете!.. И секретарь обкома, и Марийка, и тетя Даша, и Люба, и дед Левон, не захотевший бекать перед немцами… Хлопец хотел бы разговаривать с такими людьми языком песни. Мчался, будто летел, еле касаясь земли бамбуковыми палками, легкими, как крылья.

Ветер усиливался, приближались сумерки, поле седело, превращаясь в пепельно-серое, как взвихрившаяся металлическая пыль.