Повести и рассказы

А через час выходила мать Бориса и, поскольку они все еще ломали в саду голову над ракетопланом, тоже начинала кричать через дорогу — не пора ли им спать, потому что завтра не добудишься.

— Мы уже кончаем, мама! — кричал Борис через дорогу.

Однако расходились они только тогда, когда небо на востоке розовело, как застенчивая девушка, а в низине, над лугами, далеко видны были седые волны-переливы рассветных туманов. И каждый раз у них оставалось много такого, о чем они еще не доспорили и не досоветовались, с сожалением перенося это на следующий вечер.

А теперь оба были уже взрослые, и сад их стоял голый и неосвещенный. Подол поглядывал на мир темными глазами, как изнуренный узник. И были они теперь не одни, и принадлежали не только самим себе, а жила еще в противоположном конце Полтавы высокая девушка с детским именем и золотистыми волосами, которая давала им задания; был на Первомайском проспекте симпатичный картавый поэт Сережа, который послезавтра пойдет по заданию на село; был на «Металле» отчаянный и задушевный сибиряк Ленька, которому поручено готовить оружие, были еще где-то неизвестные друзья, возможно, даже тут, под боком, и все они решили бороться, и не столько решили, сколько это как-то само собой решилось, потому что иначе они не представляли своего существования.

После первого заседания на квартире у Ляли хлопцы целую ночь писали листовки, четко, как для стенгазеты, старательно выводя печатные буквы, чтобы все было понятно и колхозникам из Пушкарей, и старым полтавским рабочим, и пестрому базарному люду. Писали, перебрасываясь словами о том, что, если бы застали их сейчас немцы, наверняка отрубили бы им руки, подвергли бы медленным изощренным пыткам, — все это ребята очень отчетливо представляли, но от сознания опасности писали еще упорнее и старательней.

На следующий день листовки читала вся Полтава, оккупанты и предатели соскабливали их штыками, вынутыми из ножен, а через два дня листовки вновь белели на стенах; содержание было точно таким же, как и в предыдущих, хотя на этот раз писал не Валентин, не Борис и не кто-либо другой из их ближайших товарищей.

— Я же говорил, что есть еще и другие, кроме нас, в Полтаве! — восторженно восклицал Борис, а Ляля тепло смотрела на него радостными синими глазами. — Над Полтавой ночь, но Полтава борется, друзья! Чья-то сильная рука поддерживает нас!

Листовки, расклеенные неизвестными единомышленниками, были написаны уже не черной тушью Валентина, а отпечатаны на машинках, которые, быть может, стучали в свое время в обкоме партии.

На всех листовках была одна и та же подпись: «Непокоренная Полтавчанка».

XI

Родители Валентина уже спали; за ставнями, наглухо закрытыми на болты, бесновался ветер, а Валька с Борисом все еще возились в маленькой комнате, в которой днем работал старый Сорока, превратившийся внезапно из лучшего мастера городского индпошива в подолянского ремесленника на дому.

Валентин ползал на коленях под столом, растрепанный, с оттопыренными губами, а Борис держал каганец, послушно присвечивая в нужных местах по первой Валькиной команде.

Организация поручила Валентину смонтировать радиоприемник. Смонтировать во что бы то ни стало. Уже целую неделю молодые подпольщики напряженно ждали результатов его работы. Они сообща подыскивали недостающие детали. С добрыми намерениями несли или передавали Валентину всякие железки, казавшиеся на неопытный взгляд какими-то «родственниками» приемника. Валька от души хохотал, разглядывая принесенный ему Ильевским спидометр из разбитой автомашины. Часто Валентин, набрав в мешочек соли, сам или с Борисом шел на базар. У торговцев всякой металлической мелочью он постепенно приобретал нужные ему детали.

Теперь приемник был почти готов. Валентин прикрепил его снизу к доске стола, аккуратно протянул антенну за трубой водопровода, а заземление — по трубе умывальника.

Борис, который вообще преклонялся перед умением артистически обращаться с техникой, умением, свойственным его другу, всегда находивший у Валентина какую-то инженерную струнку, и на сей раз воскликнул, что это «просто гениально».

С восхищением глядел Борис на широкие мускулистые Валькины руки, которые становились словно бескостными, когда ощупывали какую-нибудь деталь. Пальцы сновали по ней сноровисто, смело, стремительно проникая в отверстия, казавшиеся слишком тесными для его пальцев. Инструменты Валентин брал из-под ног или из-за спины, даже не глядя на них, безошибочно угадывая их одним прикосновением, иногда обходился вовсе без инструмента, казалось бы, крайне необходимого, — загибал, что нужно, руками, перекусывал зубами, шлифовал о штаны. Когда Валентин работал, он казался Борису еще умнее, чем обычно.

«Что-то появляется в выражении его лица, — думал Борис, держа каганец в занемевшей руке, — честное слово, что-то появляется!..» А Валька, работая, все время бубнил баском из-под стола, словно обращаясь к журавлиному носу Бориса, освещенному каганцом. Валентину только этот острый нос товарища и был виден.