Повести и рассказы

— Важные известия, большие новости, — ответил Хаджи Смион тоже по-болгарски. — Филип так и рубит «капустные кочаны»{61} на Балканах. Сдается мне, освободимся мы. Только сила-то турецкая, а?.. Черт! А тут еще этот, как ты говоришь дьявольский церковный вопрос все не решается… Поди разберись…

Мирончо выразительно нахмурился и, взмахнув флейтой, воскликнул:

— Ты, Хаджи, помешался на своем церковном вопросе! Я о нем слышать больше не хочу. Филибейским чорбаджиям архиереи понадобились… Свободу, свободу — ты вот что мне подай. И русская сабля это совершит… Прочти «Лесной путник!»{62} Ты читал его?

Хаджи Смион немного смутился, но ответил решительным тоном:

— Ну да, ну да, когда-нибудь русские возьмут Царьград. Бай Минчо прав; и Мартын Задека{63} тоже верно говорит: в десятом индикте это будет. Теперь у нас тысяча восемьсот шестьдесят восьмой год. Сбудется непременно. Русские генералы непобедимы… Только Дунай перейдут, а там… Я ведь все тропы через Балканы знаю — двадцать раз Карнарские горы переходил. Огромное царство — Россия, ужас какое… Куда только не простирается! Расспрашивал я как-то Гечко о Сибири, — ну просто страх берет: не то царство это, не то целая вселенная… Ты верно говоришь… мне теперь ясно. Ну да, политика, — в ней-то все и дело… Пруссия и Австрия дрались при Садовой{64}. Дрались так, что друг друга чуть не истребили! А из-за чего? Из-за земли… Ведь всякий царь, коли настоящим царем хочет быть, должен землю иметь, над которой ему царствовать. Все равно как, попросту сказать, и мужчина, чтобы настоящим мужчиной быть, должен, понимаешь? — жену себе взять… Это я, Мирончо, к тому речь веду, что пора бы и тебе — это самое; по-приятельски говорю, пора…

Мирончо посмотрел на него с удивлением. Хаджи Смион дружески кивнул ему.

— Жениться? — промолвил Мирончо. — Брр… Что ж, это неплохо…

— Неплохо, ей-богу неплохо, — подтвердил Хаджи Смион.

Мирончо снова задумался.

— То есть ты, сердечный друг мой, — заговорил он наконец, насупившись и положив флейту себе на колени, — советуешь мне всунуть голову в бабье ярмо?

— Сохрани боже!

— Чтоб было кому меня за нос водить?

— Погоди!

— Чтоб я с этого самого дня стал рабом какой-нибудь пестрой юбки?

— Нет, нет, нет! — крикнул Хаджи Смион, уже сожалея, что разговор о политике незаметно вовлек его в спор по этому дьявольскому вопросу.

— Неужели ты считаешь Мирончо таким простаком?

— Никто не считает…

— Мирончо не нуждается в жене, приятель мой дорогой. Чего мне не хватает? Вот моя женушка сладкогласая, которая и меня и людей веселит. У вас ведь тоже ее слышно?

— Каждый вечер слушаем с женой… Она очень любит ту, румынскую… Но не дай бог…

— Чего «не дай бог»?

— О старости, о старости надо подумать, друг сердечный, — промолвил Хаджи Смион отеческим тоном.

— Так что же?

— Надо человеку деток иметь.

— Вот ты о чем? Браво, любезный друг мой, браво! Теперь я одного себя, Миронча, кормлю, а тогда буду целый рой сопливых мирончовят кормить? Я не Селямсыз! В каком законе это написано?

— Как в каком законе? В нашем православном законе, — храбро отрезал Хаджи Смион.

— Ветер — этот закон! А мой закон на ночном колпаке у меня написан: свет лжив и суета сует! Все есть дым!

— Дело известное: все — ветер и дым, — горячо подтвердил Хаджи Смион.

— Женись не женись — все равно помрешь, верно?

— И я то же хотел сказать.

— Послушай, дорогой и любезный друг мой, какова моя, философия… Ты ведь знаешь, что я — философ?

— Да, ты философ.

— И у меня тут есть кое-что?

При этом он указал на свою голову.

— Есть, знаю.

— В этом мире ни жена, ни золото, ни серебро не могут сделать человека счастливым, а знаешь — что?

— Знаю.

— Свобода.

— По-американски.

— И больше ничего не надо.

Мирончо внимательно склонился над флейтой, стараясь прицепить на место какой-то клапан.

— Да, больше ничего не надо.

Хаджи Смион увидел, что под давлением неодолимых доводов философа вынужден мало-помалу уступать ему поле сражения. Он собрался с духом и решил сделать последнюю доблестную попытку удержать свои позиции, — чтоб, если уж придется отступить, то по крайней мере совесть была чиста.

— Только видишь ли, халоолу… — бодро начал он. — Ежели человек имеет покой у себя в доме… А кто создает покой в доме? Опять жена. Вот я, например; спроси меня. Восемь лет живу с Гинкой и ни о чем не беспокоюсь… То есть — понимаешь? — ни на столечко тревоги не знаю. А коли покоя нет, какую же можно чувствовать благодарность?

Мирончо сидел, по-прежнему склонившись над флейтой. Он ничего не ответил.

Хаджи Смион осмелел.

— Не женат — ладно… Но ведь с людьми живем… Им язык не привяжешь… Вот ты, например, к монашкам ходишь, — без всякой дурной мысли, скажем. Но — понимаешь?.. народ видит: человек бессемейный. Нет, нет, некрасиво получается. Просто неприлично. Ну, что скажут люди?

Мирончо насупился и сильно тряхнул головой, так что кисточка колпака свесилась наперед.

— Ты видишь, что она говорит? — промолвил он. — «Мне ни до кого дела нет!»

Хаджи Смион стал в тупик перед этим неопровержимым аргументом. Против своей воли он произнес:

— Колпак прав; он тоже философ.