Повести и рассказы

Только при своем приятеле Хаджи Смионе он дает себе волю и запросто называет жену «фалимилией» — так же как слово «метода» он в присутствии Иванчо Йоты однажды произнес «методiа». Напрасно Иванчо Йота, отличающийся весьма дурным характером, убеждал его, что метода — одно, а методiа — другое, и что грамматика где угодно позволяет писать i, только не в слове «метода», — Варлаам Копринарка, тоже не чуждый учености (он в свое время готовился стать дьяконом в Гложденском монастыре), уперся на своем и не пожелал признать авторитета Иванчо. В связи с этим отношения Иванчо Йоты и Варлаама Копринарки не были приятельскими.

Но, помимо цилиндрического красного феса, который сохранился от первого периода царствования султана Меджида, устояв против всех посягательств моды, Варлаам Копринарка обладал еще одной особенностью: он был очень умен и любил выражать свои мысли с помощью глубокомысленных иносказаний, почему дедушка Постол был того мнения, что он читал Соломона. К примеру, встретит мясник Колю Варлаама, идущего рано утром с засученными рукавами к колодцу на площади, чтобы ополоснуть себе лицо, и скажет ему: «Доброе утро, Варлаам!» — а тот ответит по-церковному, нараспев: «Доброе ли, нет ли, а уж так говорится…» Что должно означать: «Слава богу, Варлаам знает, что делает».

Скажет ли кто ему в июльскую жару:

— Что ты напялил эту дурацкую телогрейку? Жара дьявольская. Или боишься озябнуть?

Он отвечал:

— Горячее палит, холодное холодит, а обожжешься на молоке — станешь дуть на воду…

Это значит, что одиннадцать лет тому назад Варлаам простудился в Петров день и долго болел, после чего голова его сверху стала похожа на Сахару.

Но особенно любезно Варлаам Копринарка разговаривал с Коной Крылатым, соседом, жившим по другую сторону ручья и больше похожим на бочку в штанах, чем на порхающую птичку. Сядут они, например, летним вечером, при луне, каждый у себя на пороге, без шапок, в одних рубашках и подштанниках, в туфлях на босу ногу, — и начнут мирно беседовать о том о сем: о политике, о курах, о пряже, о луне. И Коно Крылатый (господи боже, ну какой же он крылатый?), пуская дым от цигарки прямо в небо, говорит:

— Посмотри-ка на луну, Варлаам… Небось, большущая… Поглядишь ей в лицо, — словно бы живая. А кто ее знает…

Варлаам кинет взгляд на небосвод и скажет:

— Может, живая, а может — и мертвая. Все сие — умышление… Вот, скажем, ручей. Ежели муравей перед ним остановится, так скажет: море! Ты скажешь: ручей! А Фарлам говорит тебе: море! Воистину чудесны чудеса господни!

Коно Крылатый задумается, потом опять спрашивает:

— А ну как она на нас упадет? Вот пока мы здесь сидим… А? Страх какой!

— Не упадет, — промолвит Варлаам.

— А ты веришь, что это — звезда? Так бродяга этот в школе учит, безбожник…

— Звезда? Звезда-то звезда, но пророки и ученые, и благородные, согласно писанию, как написано, так и нарекли, и так оно и было от века и до века… «Познало солнце запад свой». Вот какая это звезда и какое удивление!

Тут Коно Крылатый снова погружался в астрономические размышления и, всем своим видом как бы выражая восклицание, шептал:

— Много читал, много знает!..

III. Иван Селямсыз

Это был человек лет шестидесяти, высокий, косматый, огромного роста, почти Голиаф, только вместо одеяния древних филистимлян носивший огромную мохнатую шапку, длинный кожух, крытый домотканым сукном, красный пояс в восемнадцать локтей и вечно расстегнутые ниже колен короткие черные шаровары старого покроя, которыми он, однако, дорожил как воспоминанием о холостой жизни. Селямсыз продолжал сам перекапывать свой виноградник и ухаживать за розами; он был еще полон здоровья и сил. Лицо его, украшенное густыми бровями и совершенно седыми усами, полное, красноватое, привлекало к себе всеобщее внимание. Он замечал это не без удовольствия и при всяком удобном случае по одним только ему ведомым причинам старался изобразить себя перед молодыми женщинами более старым, чем был на самом деле.

— Что так глядишь на дедушку, красавица? После рождественского поста мне семьдесят стукнет… Ну, чего уставилась?

И подмигивал лукаво.

А помощнику учителя Мироновскому, которого он звал «джансыз»{43}, потому что тот был кожа да кости, советовал есть по утрам чеснок с шелухой, а вечером — без шелухи и выпивать пол-оки{44} киселярского вина, так как оно-де имеет кроветворное свойство, да после уроков приходить к нему, Селямсызу, в виноградник, где для гостя всегда найдется лишняя мотыга.