Повести и рассказы

— А куда вас еще били? — беспокоился Гулида. — Тут люди свои — не стесняйтесь. Дам нету.

Комиссар Лысак сказал:

— Именем революции приказываю вам сказать, кто вам дал оплеуху.

Сергей отвечал:

— Генерал Чечугин. Мой отец. Но это мое личное дело.

— За что?

— Я ему рассказал про поручика Римана.

Гулида вскочил.

— Ага! Я вам говорил. Я все знаю. Я на три аршина в землю вижу. Арестуем папашу вашего. Обязательно арестуем. А скрывать — контрреволюция и подстрекательство. Нужно все на чистую воду. Все.

Комиссар Лысак оглядел всех торжественно:

— В восемь часов вечера, сегодня, у старого колодца — митинг. Я произнесу речь. Именем революции генерал Чечугин и поручик Риман будут преданы революционному суду. Но нужно осторожно, чтобы большевики не воспользовались.

Гулида кивал головой:

— Обязательно. Обязательно. Митинг. Подошел к Сергею.

— Вы на щечку компрессик бы положили. Я понимаю: папаша хлопнул. А все-таки обидно. У меня фурункул на шее был — так я только компрессом и вылечился. Большой фурункул. А папашу мы арестуем — и в каталажку. Ай, как щека-то у вас — прямо фиолетовая! Сергей с ненавистью поглядел на Гулиду:

— Я с отцом сам разделаюсь.

Комиссар Лысак говорил ему вслед:

— Сегодня, в восемь часов вечера, у старого колодца. Будьте обязательно, я речь произнесу.

А за дверью стоял, прислушиваясь, Федько. Отскочил, сказал Машке:

— Слышала? Живей беги. Международное, приблизительно, дело!

Можно бы вестовому и пешком пройти с одного конца деревни к другому, но Федько без Машки жить не может.

IV

Комиссар Лысак шагал по избе, жестикулируя, и повторял речь, которую он скажет стрелкам. Блестящая речь: против генерала и против большевиков одновременно. После этой речи все станет ясно, и стрелки пойдут за комиссаром. Прославится он на весь мир и запишет свое имя — Петр Иванович Лысак — на скрижалях истории.

Полк вспомнит: был уже комиссар тут — с подарками от Кати Труфановой приезжал.

Комиссар волновался, зная, что сегодняшний день — день исторический.

Гулида вошел в избу, оглядел комиссара: коричневый френч, брюки-галифе, желтые краги.

— Ждут уже, — сказал Гулида.

— Сейчас.

Комиссар вынул изо рта трубку, сунул в карман, сам за дверь — и на коня. Усы у комиссара, как всегда, сбриты, баки — тоже, бородка подстрижена эспаньолкой, подбородок энергично выдвинут вперед.

Гулида трясся рядом на облезлой кобыле.

— Вы прямо как…

Тут Гулида не в такт быстрой рыси осел на седло и чуть не откусил язык. Замолчал. Потом повел носом:

— Стой! Паленым пахнет!

— Я ничего не боюсь, — отвечал комиссар. — Вперед!

Но остановил коня.

Гулида удивлялся:

— Что бы это такое? Будто не то вы, не то я горим. Ай, поглядите — штанишки-то ваши новенькие…

Комиссар схватился за правое бедро. Бедро дымилось.

Гулида удовлетворенно чмокнул мокрыми губами!

— Я же говорил. Я все вижу.

Комиссар Лысак выдернул непотушенную трубку из тлеющего кармана и усмехнулся:

— От великого до смешного один шаг. Вперед! Великое совершалось у старого колодца.

Гулида остался в стороне, а комиссар прошел к срубу, подтянулся — и не смог вскочить на крышку; помогли стрелки.

Перед тысячной толпой на пьедестале стоял комиссар. Так мечталось давно. И пока гордо оглядывал он толпу, мелькнула в голове гениальная мысль: новая революционная Россия стоит, попирая ногами старую, сгнившую в колодце.

Будет, будет поставлен памятник Петру Ивановичу Лысаку! И эти ярко отчищенные сапоги — исторические сапоги. Будут сапоги выставлены в музее.

Когда затихнет шум, нужно начать речь. Но шум все громче.

— Тише!

Сам не услышал Лысак своего окрика: не дошло до ушей. Шумит толпа. И вестовой Федько тоже:

— Правильно! Да здравствуют эсеры, большевики и все господа офицеры! Я, приблизительно, сам революционер.

А стрелки свое:

— Мир! Мир!

И вот увидел комиссар с изумлением: два стрелка подняли над толпой Сергея. Сергей махал руками:

— Молчать! Я всех вас переору!

Замечательная глотка оказалась у генеральского сына — громче трубы. Все замолкли, и тогда комиссар сказал Сергею:

— Что же вы, право? Это я буду говорить речь. Сергей отмахнулся:

— Пшел вон! Это мое дело!

Комиссар всплеснул белыми, чисто вымытыми руками:

— Это дело всероссийское! Я! Я должен говорить! И вдруг пропал. Только что стоял над толпой — и нет его: скувырнулся наземь. Крышка отхлопнута, и над срубом, как отрубленная, торчит страшная, неожиданная голова — голова генерала Чечугина. Вот уж по пояс вылез генерал, вскочил на сруб, захлопнул крышку и встал. Стрелки шарахнулись в ужасе.

В яркий китель, как в зеленое пламя, одет генерал. Налит весь сухой и широкой силой и, одетый в огонь, выжигает все кругом.

Матерной бранью начал генерал свою речь. Ничего другого не говорил — только матерился.

Стихли стрелки.

Сергей, крепко надвинув на брови фуражку, выбрался из толпы.

Гулида подскочил:

— Нагоняй теперь будет. Выручите уж, скажите папаше, что…

Сергей глядел мимо дрожащего серого лица Гулиды. Повернулся спиной и пошел прочь. Гулида затрусил за ним. И еще пошли стрелки за Сергеем. Но гораздо больше стрелков осталось у колодца — молчать в страхе и слушать, как матерится генерал.