Повести и рассказы

Раньше она еще умела укорять. Когда Андрей шестилетним мальчишкой запел по-птичьи на похоронах отца, она промолвила ласково: «Что песенки попеваешь? Ведь отец помер».

Теперь она ни в чем никого не укоряла и только пуще прежнего била лбом в церкви, в самом белом и самом веселом строении на всю округу. Она, когда и не нужно, всякому готова поклониться, рукой по-старинному касаясь земли. И молча, темными, как на старинной иконе, глазами провожала она каждого нового калеку, возвращенного войной в деревню.

Здешней жизнью владели Таланцевы. Они издавна вели дела с дальними базарами, скупали здесь, продавали там, заезжали и за Лисью гору, и до Тотьмы, и дальше, богатели и на скудной земле. У них — лучшие пашня и покос, и лошади, и коровы, и тарантас, и красивая, узорами изукрашенная изба, особо, из ряду вон поставленная. Урядник и волостной старшина послушны были им, и даже сам становой пристав, если являлся в Куракино, ночевал у них. Для них мир широк, не ограничен Куракинской горой, и лучше не ссориться с ними, лучше уступать во всем, — засудят, засекут, пустят по миру. Мир широк. Огромна родная страна, а люди в ней — как трава примятая. Косило людей всячески и везде — из края в край, и на хорошей и на плохой земле. Война пошла косить тысячами и миллионами. Кому на корм?

Молодого Таланцева отняли от жены и вместе с другими парнями, как равного, забрили в солдаты. Жена выла и причитала, как беднячка, вместе со всеми бабами, и были в этом общем плаче, как в общей беде, мир и согласие. Но здоровая и сильная, как мужик, взятая из богатой привологодской деревни, она умела не только плакать и любить мужа, но и так по щеке хлопнуть батрачку при случае, что щека вспухала. И в сундуках ее копились богатства, которых она никому не показывала. Была она из богатой семьи, но неграмотна.

— С ухватом у печи да с дойником у коровы грамоты не нужно, — так постановила раз навсегда ее мать, женщина властная и тоже неграмотная, каждый год на масленицу наезжавшая в Куракино к дочери.

Андрей боялся жены Таланцева, как боялся всех, кто хозяином ходил по деревне, и нельзя было прогнать этот страх. И еще больше стал он бояться Таланцевых, когда стало известно, что молодой Таланцев отличился в боях. За два года он выслужил четыре медали и три креста. Он прислал жене свою карточку, и жена всем, кто хотел, показывала изображенного на ней героя: молодой Таланцев стоял навытяжку, руки по швам, как по команде «смирно», в новенькой шинели с фельдфебельскими нашивками на погонах, невысокий, но крепко сбитый, и на груди его каждый мог видеть все четыре медали и три креста. С таким справиться нельзя — он и в могиле счастье найдет. Служил он, как говорили, ординарцем при генерале.

В семнадцатом году деревня Куракино, не веря шедшим из широкого мира слухам, продолжала жить по-старому.

Напуганный куракинский мир боялся новизны. Против каждой смущающей вести он ощетинивался, откидывая новость или по-своему переиначивая ее.

В восемнадцатом году, в самом начале, Александр Коробицын вернулся в Куракино живым и здоровым. Он подарил брату берданку, матери — платок, жене — косынку, детям — гостинцы. Привез он и денег, и была при нем винтовка со штыком. И хоть рассказывал Александр мало и осторожно, предпочитая молчать, но все же с его слов окончательно стало ясно, что царя действительно уже нету, что манташевскую дачу действительно пожгли и что почтарю, державшему лошадей для великокняжеской охоты, будет худо.

Через Куракино в недальнее Рубцово проскакал прибывший из-за Лисьей горы отряд с комиссаром во главе и усмирил поднятых урядником мужиков. Урядника убили. Куракино в эти дела не вступило. В Куракине выбрали председателем хилого, негодного в солдаты мужика, и старик Таланцев снимал шапку перед сходом и всем обещал выгоду и дружбу.

Братья Коробицыны вместе ходили к Ваге на медведя и вместе строили новую, светлую избу. Затем Александра взяла на войну новая власть.

Молодой Таланцев вернулся в Куракино уже после гражданской войны. Вернулся он на родину незаметно, — никто не видел, как он явился в деревню. Должно быть, ночью пешком пришел. Стал он совсем непохож на себя — ласковый, добрый и смирный. Выйдя к игравшим в рюхи парням, он первый скинул перед ними военную фуражку, на околыше которой еще светлел след от снятой кокарды, и было в этом жесте нечто столь приятное, не военное, что сразу он внушил доверие, словно жестом этим распрощался раз навсегда со своими медалями и крестами и признал себя мужиком, как все. А когда старуха Коробицына поклонилась ему в пояс, он обнял ее и поцеловал.

В городках он оказался силен, как прежде. В пыли, как в дыму, взлетали чурки, и ребятишки с визгом разбегались, спасаясь от стремительных палок.

На расспросы он отвечал толково.

— За крестьянскую волю в Красной Армии бился, — говорил он. — Деникина и барона Врангеля гнал. Мужику теперь свобода объявлена.

И нельзя было не верить ему.