Повести и рассказы

Порожняя телега встретилась доктору на мостике. Возница даже не взглянул на Ивана Аркадьевича: до него не дошел слух о пощечине.

Почему-то доктору вспомнился вчерашний обвал. Он тогда без промедления пришел на помощь, сделал все, что мог, но все же гибель троих людей не помешала ему, вернувшись домой, заснуть, а на следующий день мечтать о Павлике… Профессия приучила его к зрелищам увечий и смерти…

Подходя к дачке, Иван Аркадьевич представил себе с ясностью, как отнесется к происшествию его жена, всплеснет руками, начнет восклицать, утешать, может быть, заплачет…

Но уже кто-то догонял его. Это был учитель.

— Иван Аркадьевич! Я узнал!.. Какое безобразие!

Вскоре явился фельдшер. Он привел с собой рыжего шахтера. Затем притащился управляющий, — он увертливей обыкновенного ежился и потирал руки, и лицо его подергивалось как бы нервным тиком. На террасе, глубоко засунув руки в карманы и расставив ноги, уже рассуждал с кем-то прибежавшим из конторы рудника больничный завхоз, низкорослый, широкоплечий, с трехдневной щетиной на темном лице и расстегнутым воротом черного кителя. Оказывается, в контору кто-то сообщил, что доктор Лунин убит. Народ набирался на дачку доктора, и жене Ивана Аркадьевича некогда было даже поплакать. На террасе толклись люди, возбужденно переговариваясь тихими голосами, как будто в доме был покойник. Вернулся со службы толстый представитель Сольтреста и, узнав о событии, заохал так, как будто ему отдавили ногу. Его жена уже предложила свою помощь жене доктора — ей казалось, что предстоит обед по крайней мере на двадцать персон. На всякий случай был уже поставлен самовар. Все это начинало походить не то на некое торжество, не то на похороны. К фельдшеру, который заменял сегодня хозяина, протолкался рабкор — юноша в черной кепочке, сереньком пиджачке, надетом на синюю косоворотку, брючках трубочкой и тупоносых черных ботинках. Он сообщил, что телеграмма в губернские «Известия» уже послана им и сотрудника следует ждать часа через полтора.

— Поезд отходит в шесть, — объяснил он деловито, — час езды, да от полустанка минут пятнадцать ходу. Вот-так и получается.

Рыжий шахтер втолковывал управляющему (хотя тот не спорил, а только неопределенно стонал в ответ):

— Все одно к одному. Почему обвал? Халатность, небрежение, некультурность. Этому десятнику показательный процесс надо устроить. А сегодня? Опять-таки — хулиганство. Тут не в личности дело, тут принцип важен. Среди всей этой возни и гама Ивана Аркадьевича не было. Он лежал в спальной на кровати, прислушиваясь к шуму. Щека его горела. Он был весь взбудоражен, вздернут на дыбы и сосредоточен на одном, не то злобном, не то жалостном, чувстве. Потом народ стал расходиться. Люди кучками двинулись по домам, обсуждая событие. Один уже посмеивался, довольный тем, что не его физиономия попалась на пути пьяницы, и вообще довольный тем, что пострадал кто-то из ближних. Другой тихонько делился с приятелем своим разочарованием:

— Я думал, действительно несчастье. А то по уху свистнули. Подумаешь, важность какая. Теперь не до фанаберии. Я понимаю — обвал. Это — да.

Третий начинал уже забывать о происшествии, занятый мыслями о собственных делишках.

Дочь управляющего, сготовив обед, побежала звать отца. Да ей и любопытно было узнать подробности события. О докторе она думала сейчас даже с некоторой нежностью. Она досадовала, что хозяйственные хлопоты (нельзя было оставить затопленную печь) помешали ей сразу же примчаться к Ивану Аркадьевичу.

За мостиком Павлика остановил учитель. Он сказал ей заглушённым голосом:

— Скандал! Доктору нашему пощечину закатили. Щека багровая! Кровоподтек!

У доктора оставался один только фельдшер, когда наконец быстрыми шагами прошел по садику сотрудник губернских «Известий» — короткорукий человечек, несколько суетливый, в клетчатой кепке и худом пальтишке коричневатого цвета. Мятая шапчонка у него была сбита к затылку, и он шел, наклонив голову вперед, как будто хотел забодать кого-то своим маленьким крутым лбом. Вчера он уже был на этом руднике с фотографом. Фотограф заснял трупы погибших, месот обвала, общий вид рудника и еще кое-что — для местных и центральных органов. Сегодня человека из «Известий» сопровождал не фотограф, а рабкор в тупоносых ботинках.

Репортер надвинул кепку на лоб и постучал в дверь с террасы. Суетливо поздоровался, скинул кепку и расстегнул пальто. Сел, выразив на лице внимание и сочувствие. Фельдшеру этот человек казался важнее следователя — пресса!

Журналист, слушая и делая заметки в записной книжечке, соображал, какую громовую статью он напишет по этому случаю о необходимости обратить большее внимание на стройку нового быта на местах.

Доктор вышел к журналисту. Репортер, как бы желая успокоить Ивана Аркадьевича, стал рассказывать о том, как однажды он подвергся нападению изобличенного им техника.