Повести и рассказы

— Нам всю жизнь обещают… сначала коммунизм обещали, потом капитализм… А в итоге — люди все хуже живут, да еще их травят, как тараканов… — Отец вынул из кармана что-то вроде карманного фонарика с плоской батарейкой и прислонил к стене дома. — Так. Даже здесь… около тридцати… Ну-ка, твои волосы? — И он больно ткнул железкой в голову Кате. — Тэк-с. Тридцать.

— Он, наверно, у тебя неправильно показывает, — заметила мать, кашляя в платок и старательно улыбаясь. — И здесь тридцать, и на улице тридцать…

— А потому что везде заражено! — закричал отец, наливая себе еще водки. — Где-то в тайге атомный завод… Нету чистой России! Бедная моя дочка!.. Что они с тобой сделали?!

— А что? — не понимала Катя. — Зато как нам повезло… Мне и Нинке…

Отец выпил водки и ушел на крыльцо курить. На ходу доставая сигареты, за ним пошел и Витя.

— А Нина… где теперь, не знаешь, мама?

Мать молчала.

— А вот у них, мама, везде… на улицах… на стенах… портреты не Ельцина или еще кого, а Мадонны… матери Христа…

— У тебя нигде ничего не болит? — спросила мать.

— Не-ет, — протянула Катя. — Вы хотите, чтобы я физически вам помогала, а не училась? Я буду помогать. А учиться я могу и вечерами… я уже немного итальянский знаю… У них, между прочим, легкий язык… и много похожего… например, «мамма»…

— Потом, — поморщилась мать и обняла дочь. — Я очень устала.

Как-нибудь специально сядем и обо всем расскажешь… А сейчас ешь, ешь… ты такая худенькая…

— А у них считается, что девушка должна быть именно худенькой…

— Да, да, — рассеянно закивала мать и снова обняла дочь. — Давай спать. — И размашистыми шагами пошла в сени, вернулась с тулупом, закричала, оборачиваясь. — А ты вместо того, чтобы дым глотать, занес бы свое творение!

В дверях показались на манер саней сколоченные доски и затем сам Витя, от него разило табаком. Он с грохотом установил лежанку с короткими ножками вдоль стены справа от дверей, удвинув вперед к окну стол, и указал, как Ленин или Горбачев, прямой, даже чуть выгнутой ладошкой:

— Пожалте, плис!.. Поролон принесу завтра. — И ловко сняв двумя скрюченными пальцами, как фокусник или коршун, недопитую бутылку водки со стола, он выплыл из избы в сумерки двора к отцу.

Мать было метнулась за ним, но, махнув рукой, принялась стелить дочери постель. Постелила и на секунду замерла. Кате страстно захотелось, чтобы мама, как в прежние годы, ее перед сном обняла и в лоб поцеловала, но мать со страдальческим лицом тоже заспешила на крыльцо, видимо, уговаривать старшего Жилина не пить эту горькую отраву. Катя осталась одна. Да что же они все, даже не хотят пообщаться?

Катя накрылась с головою простыней и волосатым чужим одеялом и заплакала уже в четвертый или пятый раз за день. Ну и день приезда!

Она рыдала, и ее обступали в розовой вечерней дымке старинные дворцы Италии, где на улицах повсюду памятники — из бронзы и мрамора, и лошади, и люди, и никто их не портит… А вот еще не забыть рассказать, какой угрюмый мост есть во Флоренции, какой-то грязный, коричневой, а наступит ночь — открываются жестяные витрины, распахиваются будто крышки сказочных сундуков и перед ошеломленными прохожими золотые, серебряные изделия местных мастеров, алмазы и сапфиры, кораллы и жемчуги на раскаленном алом или таинственном черном бархате… Этот мост называется: «Слезы мужей» намек на то, что здесь любящий муж или жених могут разориться…

Катя ночью проснулась — отец храпел, мать с Витей негромко разговаривали возле печки, сидя спиной к Кате.

— Она не сможет… она стала и вовсе как тростиночка… — говорила мать. — Пускай учится.

— А где? — возражал Витя. — В город ездить на автобусе? Час туда, час обратно? Лучше уж в Михайловку пешком…

— Пять километров?! — ужасалась мать. — И ограбят, и обидят…

— А в городе не обидят? Прямо в сквере возле школы могут… это же город!

— Господи-господи!.. Права была докторша… маленькая и маленькая…

Катя не все поняла в их разговоре, поняла главное — ее любят, об ее будущем думают. И уснула почти счастливая…

Утром за чаем с баранками мать спросила:

— А чего ты, доченька, такие смешные чулки носишь?

Катя удивленно глянула на свои ноги — она была в модных пестрых носочках, многие ее подружки носили в Италии такие носочки.

— Только малые дети носят такие носочки, — пояснила мать.

— И на улице купаются. А ты уже смотри, какая… — может быть, она хотела сказать «каланча», но сказала, — красавица.

Катя, недоуменно моргая светлыми круглыми глазами, смотрела на мать.

Отец еще в темноте ушел на работу, он ремонтировал технику, у него же золотые руки. Витя собирался в поле, он работал помощником комбайнера. Мать, подоив совхозных коров, прибежала покормить детей.

— Пейте же! — протягивала она то Вите, то Кате кружку с теплым парным молоком. — Свежее! Тебе особенно надо, доченька!

Но Катю мутило от пахнущего то ли шерстью, то ли телом коровьим молока. А Витя пил только чай, крепкий, как деготь, почему у него всегда желтые зубы.

Когда Витя, услышав стрекот трактора, выскочил на улицу и укатил на работу, и мать с дочерью, наконец, остались одни, Катя спросила:

— Мам, я что, больна?