Повести и рассказы

— Иван Михалыч, успокойся… — попытался утешить его Николаев. — Найдут их. Мы в милицию позвонили. Они крупно тут поработали, коттедж бизнесмена обчистили. И вот у Романа побывали, даже старый тулуп унесли.

— Хорошо, что пистолет не нашли… именной… вот бы был позор! — Старый генерал поцеловал оружие и сунул под подушку. — Они же что же, бля, ждали, пока я пойду в туалет? Или бы и так зашли да придушили, а?

— Я думаю, ждали, — ответил Николаев. — Психологи. Сидели в теплой машине и ждали.

— Истинно говорят, старость — не радость!.. — снова закручинился генерал.

Итак, воры вынесли из его дома телевизор «Самсунг», волчью шубу, летчицкие унты, лисью шубейку жены, которая как память здесь висела… И, видимо, спокойно поехали дальше по дачному поселку — выслеживать очередную добычу.

Пробежав в теплый дом полуголым, генерал звонить в милицию по сотовому постеснялся — побоялся срама.

— Ну как бы я мог объяснить оперативникам, почему сам не задержал?..

А у тебя что украли? — Дед обратил наконец внимание на меня.

Я коротко вновь поведал про свои пропажи.

— Особенно жаль тулуп отца, — сказал я.

— Да, память — дело великое, — согласился старик и, моргая мокрыми розовыми глазами, налил нам с Сергеем Петровичем в стаканы прозрачной настойки «Смерть Бушу». — Выпьем. Ну, блядь, когда же на Руси будет порядок?..

Мы вздохнули и выпили. И втроем побрели через сугробы напрямую к коттеджу бизнесмена — встречать милицию.

Здесь уже работали парни из РОВД. Оказалось, что воры обчистили коттедж так же основательно. Перепуганный длинноносый охранник, парень в милицейской шапке и пятнистой меховой куртке, которому было поручено охранять в новогоднюю ночь дом, диктовал, что пропало. Он, по его словам, отлучился всего на час — бегал к товарищам из охранного агентства через лесок в дальний коттедж, который принадлежит депутату областного законодательного собрания.

— Ну и начистят тебе самовар, — хмыкнул седоусый генерал, с презрением глядя на горе-охранника. — А был бы на месте — услышал бы, как нас грабят. Мы б тебя денежной премией наградили. А теперь — мотай сопли на кулак.

Тот трясся, опустив голову, и молчал.

Хозяин коттеджа со своей семьей, как выяснилось, отдыхал в эти дни на Канарских островах. Решили все-таки его покуда не беспокоить, не звонить на сотовый телефон…

— Хотя вряд ли что найдем, Иван Михайлович, — заключил молодой оперативник, записывая и наши показания. — Судя по всему, шайка храбрая. В соседнем товариществе семь дач обчистили. И главное — никто не видел ни номера машины, ни в лицо кого-нибудь из них…

3

Я словно заболел какой-то необъяснимой болезнью — совершенно не мог спать. Может быть, и задремывал ночью на одну-две минуты, но напряжение в теле, каменная судорога не покидала меня — такое бывает, когда нечаянно схватишься за оголенный электрический провод и нет сил разжать кулак…

Мне снился отец, снился его огромный тулуп, снилось мое детство. Мне снились все разноцветные пуговки этого тулупа, на которые, впрочем, он никогда не застегивался — нет на свете человека, который, застегнув его, не был бы смешон… он бы мог расхаживать внутри тулупа, как внутри колокола, и то если тулуп подвесить за гвоздь, а если не подвешивать, так он повалит слабого человека…

А ведь я НИ РАЗУ не сунулся в него, не попытался даже вдеть руки в рукава после того, как мне переслала его в Сибирь много лет назад мать. Я приволок с почты с трудом домой этот тяжеленный, обшитый материей груз, вскрыл, развернул и, с усилием приподняв, водрузил на стальную вешалку в прихожей. Но получилось, что в маленькой нашей прихожей он занимает слишком много места — куртки некуда вешать. И тогда я отвез его на дачу, оставил там в сенях, возле лестницы, ведущей на чердак. И он угрюмо провисел там семь или восемь лет…

И вот его больше нету.

Обидно было, обидно. Пусть я им не пользовался, но всегда почему-то помнил — он здесь, рядом со мной. Когда друзья наезжали в гости на дачу, я показывал — бараний тулупище из нашей деревни. Его с трудом снимали с гвоздя, как подвешенного сушиться кита, и, заглянув в его мохнатое нутро, вновь устраивали на место.

Впрочем, он же до самого полу — можно было встать внутрь его и, запахнувшись, спрятаться от всех, как делал мой отец, когда обижался.

Стоял, как школьник в углу, маленький, лысенький, толстогубый, и на ласковые увещевания моей мамы: «Ну, выйди, ну, хватит!» — не отвечал ни единым словом. Только слезы лил.