Повести и рассказы

— Да, ты прав, это домашний пес, — сказал он. — Раньше он жил у маляра на улице Эрдао, у него была блестящая гладкая шерсть, маляр шутил, что красит ее краской. Два года тому назад, когда разразился голод и хозяевам было трудно его прокормить, они задумали злое дело. Маляр отвез его к деревообделочному заводу и оставил там, но, когда вернулся, пес ждал его дома: он прибежал раньше хозяина. Маляр снова, не пожалев собаку, отвел ее далеко за город и бросил у кирпичного завода, привязав цепью к подъемнику. Но как-то ночью, когда шел проливной дождь, собака снова вернулась. Она промокла, на шее болтался обрывок цепи, загривок был в крови — и все-таки она вернулась! Забившись под лавку, она не выходила на зов, отказывалась от еды, словно поняв, почему ее гнали из дому, и только совсем обессилев с голоду, брала еду, но ела мало и никогда ничего не таскала. Ну скажи, не умный ли зверь?

— Как же случилось, что он одичал? — с нетерпением спросил я. Собачья судьба, как магнит, притягивала меня.

— В прошлом году маляр с семьей подался в город и перед отъездом, чтобы не возиться в городе с собакой, влил ей в пасть водку и бросил тут. Так пес стал бездомным, бегает по дворам, ворует еду. Прибегает и к нам на территорию мастерской, знаешь, туда, к столовой, где бросают объедки? Цуй Дацзяо сначала прогонял его, но после того, как он как-то вцепился в воришку, стащившего бутылку, решили пса оставить, все-таки какая-то польза.

— А почему никто не берет его к себе?

— Секретарь Ло попытался, но пес не пошел к нему — видно, натерпелся от маляра и больше не верит людям. — К тому же, знаешь, — добавил он, — если домашнее животное одичает, его очень трудно заново приручить. А пес хороший…

— Как его зовут? — спросил я.

— Черныш. Так его маляр назвал.

Я посмотрел на него. Какая же несчастливая у тебя судьба, подумал я, и какой удивительный норов! Сколько человеческого было в жизни этого мохнатого зверя!

— Черныш, ко мне! — позвал я.

Пес в самом деле был необычным. Он уловил теплоту и участие в звуках моего голоса, задрожал, поднялся, повертелся на месте и снова улегся.

— Оставь его, — сказал Ло. — Я слышал, ты хорошо рисуешь, вот и пришел посмотреть.

Я смешался от радости, узнав о цели его прихода. Вам трудно понять, сколь неожиданным был этот знак благоволения ко мне, вряд ли вы представляете себе консерватизм и цеховую замкнутость людей этой профессии. Чтобы сохранить секреты гончарного мастерства, в мастерскую, где работало более ста человек, набирали рабочих только из рода Ло. Редкие новички здесь не приживались, их тут же оттесняли, а если и попадались, то недоумки, вроде Цуй Дацзяо, который к тому же не занимался керамикой. Среди мастеров выделялись двое: Ло Чангуй — талантом — и Ло Цзяцзюй — образованностью. Тонко выполненные вазы Ло Цзяцзюя оставляли меня равнодушным, меня завораживали покрытые глазурью керамические изделия Ло Чангуя. Он проводил по черепку несколько грязноватых полос, которые после обжига, точно по волшебству, превращались в сочные цвета, поражая неожиданностью красок. Однажды, окунув кисточку в краску, он нарисовал на черепке рыбу, точками-мазками изобразил ряску; в печи при высокой температуре обжига глазурь потекла, линии потеряли жесткость очертаний, и рыба стала напоминать абрис корабля, ряска — густую пелену снежинок. Такого благородства и изящества в использовании красок я не встречал даже на древних полотнах!

Я мечтал поучиться у него, тем более что мне осточертело работать в цехе декораторов, где я изо дня в день малевал синей краской ободки чашек. Ло Цзяцзюй не возражал, и все быстро уладилось. В первый день, когда я пришел в цех к Ло Чангую, мне быстро дали понять, почем фунт лиха. Ло попросил меня забрать с подставки и отнести в сторону большую, в метр высотой, свежевылепленную заготовку вазы. Я, стараясь не ударить лицом в грязь, подошел, крепко обхватил вазу, трах! Она разбилась, как яичная скорлупа, и я, потеряв равновесие, полетел на нее, измазавшись в сырой глине. Со всех сторон послышался смех. Вот незадача! Старик же, не проронив ни слова, собрал развалившуюся глину и на моих глазах слепил из нее новую, точь-в-точь такую же вазу. Потом, осторожно взяв с двух сторон обеими руками, одним махом поднял эту пудовую махину, поставил рядом со мной и молча отошел, оставив меня, как вкопанного, стоять у этой глиняной болванки.

Когда он попросил меня показать свои картины, я растерялся и, опасаясь, что он не поймет живописи маслом, выложил перед ним копии полотен сунских и юаньских мастеров с изображением гор и вод, цветов и птиц. Но, странное дело, его гораздо больше привлекали мои собственные картины, хотя я в них слишком увлекся цветом, а рисунок был несколько размыт. Он смотрел, будто проникая в тайну, и черты его лица постепенно смягчались. Вдруг он слегка хлопнул по полотну, прищелкнул языком, что выражало у него удовлетворение. Этот жест сопровождал каждую его удачную вазу.