Повести и рассказы

Дай Куйи не стал стрелять, а с такой силой рванул жилы, что порвал их, и бросил самострел в придорожную канаву. Не говоря ни слова, он ушел с каменным лицом, за ним последовали его ученики.

Стеклянный Цветок еще немного постоял на коленях. Потом он вспомнил про Смертника Цуя, оглянулся, а вокруг никого. Смертника Цуя уже и след простыл.

Он поднялся, обдумал происшедшее, почувствовал, что как-то нехорошо все вышло, и помчался прямо к «артельному котлу» у северной заставы. Этот «артельный котел» был местом, где собирались и обсуждали свои дела хулиганы. Смертник Цуй был как раз там. Ввалившись туда, Стеклянный Цветок принялся его бранить. Но, в отличие от того, как бывало прежде, Смертник Цуй не только не оробел перед ним, но и сам стал на него наседать, и те, что обычно подпевали Стеклянному Цветку, тоже глотки драли вовсю. Раньше, когда он сердился, на всей улице Гуицзе никто не посмел бы ему и слова поперек сказать, а сейчас его воля словно рассеялась, и, как ни старался, он не мог обрести былую твердость. Он обозвал хулиганов сворой псов и ушел.

Идти ему было некуда, и он снова побежал к аптеке «Чудесный гриб», рассчитывая вновь поселиться в комнатке на заднем дворе. На сей раз его встретил Цай-Шестой. На его лице застыла напускная улыбка, говорил он холодно и высокомерно и не только не пригласил вовнутрь, но и велел ему убираться. Вконец обозленный, Стеклянный Цветок закричал, стоя посреди улицы:

— Ну, ладно! На дырявом барабане не сыграешь! Третий господин оторвет дурню косу и тогда разнесет вашу лавочку!

Цай-Шестой смахивал с прилавка пыль метелкой из петушиных перьев и сделал вид, что ничего не слышит. Прохожие смотрели на бесновавшегося Стеклянного Цветка, как на тигра в клетке: на вид страшен, да никто его не боится.

5. Кто знает, где удача, где беда, где счастье, где горе?

Спустя сколько-то времени Дурень-Второй отправился на улицу продавать сою. Ну, известное дело, вышел за ворота и уже хотел было затворить их за собой, как вдруг какой-то мальчуган громко крикнул:

— Волшебный Кнут вышел!

Несколько зевак сидели под деревом напротив дома и дожидались его появления на улице, как ждут появления незнакомой женщины. Раньше он целыми днями выходил из дома и заходил в дом, и никто на него не глазел. Он располагался на углу улицы и звонко кричал:

— Соя! Жареная соя!

Его голос, долетавший до другого конца улицы, привлекал лишь несколько человек. А сегодня, глядишь, и созывать народ не понадобится.

Он так сожалел о случившемся! В тот день ему никак нельзя было пускать в ход косу. Он чувствовал себя виноватым перед покойным отцом. Умирая, отец собрал последние силы и много рассказал ему про свою жизнь, а напоследок хриплым от натуги голосом добавил:

— Это искусство бить косой… из поколения в поколение передавали наши предки. Я сам никогда его не применял… запомни… если только не будет у тебя другого выхода, ни за что его не применяй… если покажешь его другим, накличешь на себя несчастье… быть тогда беде, а еще… передавай его своим детям и внукам, не передавай его чужим… запомнил?..

Слова, произнесенные перед смертью, — это завет. Даже если в обычное время слова старших пропускают мимо ушей, заветы их нельзя нарушать. Но в тот день, когда он увидел, как Стеклянный Цветок задирался перед праздничным шествием, в нем вдруг ни с того ни с сего взыграла кровь. Его щеки запылали, ему казалось даже, что он чувствует свою косу! У него дрожали корешки волос, коса встала дыбом, в него словно бес вселился, он не мог совладать с собой. Даже сам того не желая, он разок мотнул головой перед Стеклянным Цветком, и коса вдруг сама его ударила. Откуда ему было знать, что в ней такая силища?

Он с малолетства учился у отца искусству бить косой, но никогда не дрался, и ему даже в голову не приходило, что она была таким грозным оружием! А потом, она такая послушная, чего мысленно ни прикажешь ей — все вмиг исполнит, и бывает даже, что исполнит прежде, чем прикажешь. Эта коса словно все наперед знала и видела. Может, в ней поселились души его предков?