Повести и рассказы

Успокоенная доктором, Мария до вечера не отходила от Вовки, пыталась полоскать ему горлышко, кормила его, брала на руки и, напевая, баюкала. Но Вовка не успокаивался. Он попрежнему горел, метался и плакал.

Александр Евгеньевич, придя вечером, застал Марию измученной и горящей тревогою. Он осмотрел Вовку, расспросил про доктора, задумался, покрутил головою.

— Приведу я, Маруся, другого врача. Не ошибся ли этот?

— Ты что подозреваешь? — кинулась к нему Мария и заглянула с тоскою в его глаза.

— Я ведь не врач… — мягко и осторожно успокоил он ее. — Видать, Вовку здорово хватило. Простудился, наверное.

Второй врач, которого привел Александр Евгеньевич, занялся Вовкой основательнее. Он выслушал, выстукал его. Он заглянул ему в горло. Потом тщательно вымыл свои руки и, вытирая их поданным Марией полотенцем, коротко произнес:

— Дифтерит.

Это слово упало на Марию как разящий удар.

— О-о! — простонала она, умоляюще протянув руки к врачу. — Это безнадежно?

— Ничего нет безнадежного, — поучительно ответил доктор. — Будем лечить.

Потянулись тревожные, мучительные дни. Вся жизнь отодвинулась куда-то в сторону. Все заслонилось этой болезнью Вовки, сжигавшей его, медленно, но верно убивавшей его. Мария забыла обо всем. Для нее перестали существовать и работа, и радость, и отдых, и даже Солодух. Не отходя от постели ребенка, она делала все, что прописывал врач, она дежурила ночами, не смыкая глаз, она выбивалась из сил для того, чтобы спасти Вовку. И порою ей уже начинало казаться, что она победила недуг, что Вовка стал меньше задыхаться, что жар у него понизился. Но это только ей так казалось. Болезнь делала свое дело.

А у слесаря на его половине было смятение. Там боялись за своих ребят, боялись, как бы болезнь не схватила Наталку или Степку. Там осторожно поговаривали о том, что лучше бы Вовку отправить в больницу, где и уход лучше и где он не представлял бы ни для кого никакой опасности. И напуганные болезнью хозяева Марии отправили своих ребят куда-то к друзьям.

Александр Евгеньевич всеми силами старался разделить с Марией ее старания по уходу за больным. Запустив часть своих занятий, бросив работу, он часами просиживал возле Вовки рядом с Марией. Он ходил в аптеку за лекарствами, приводил врача, беспокоился о каждой мелочи. Он был рядом с Марией, а та его как-будто и не замечала. Та знала только одного Вовку, его боль, его сгорание, его стоны.

И у Александра Евгеньевича порою вспыхивало невольное раздражение против такой отрешенности. В редкие мгновения, когда Вовка затихал и когда Мария могла хоть не надолго передохнуть, он привлекал к себе ее и мягко упрекал:

— Нельзя же так. Ведь ты вся изведешься. Разве весь мир заключается только в ребенке?

— Это мой ребенок. Мой сын… — упрямо твердила Мария, уклоняясь от его ласк и возвращаясь снова к Вовке.

27

Ночью, на шестой день болезни, Вовка стал задыхаться. Мария услыхала его потрясающий хрип, бросилась к нему и при свете покачнувшейся от ее стремительного движения лампочки, увидала багровеющее личико ребенка и закатившиеся глазки. Она почувствовала жестокий толчок в сердце, кровь широко хлынула ей в голову. Она закричала. На крик прибежали слесарша и Сорокосабель. Они взглянули на Вовку и быстро переглянулись между собой. Но как ни мимолетен, как ни украдчив был этот взгляд, которым они взволнованно обменялись, Мария сразу же прочла в нем безошибочно:

— Вовка умирает!

И она крикнула этими словами, и голос у нее был какой-то чужой, хриплый и исступленный.

— Умирает!.. Глядите, умирает! Да помогите же!..

Сорокосабель ушел куда-то, а слесарша стала метаться от ребенка к Марии и обратно. Она делала что-то ненужное и лишнее, она говорила нелепые и неубедительные слова. Она пыталась одновременно и успокоить Марию и помочь Вовке. Но Мария не успокаивалась, а Вовка умирал.

Александр Евгеньевич, за которым догадливо сбегал слесарь, пришел уже тогда, когда для всех было очевидно, что ребенок погибает. У Александра Евгеньевича побледнели щеки, он с горестью взглянул на бившееся в конвульсиях измученное тельце Вовки, и на вопль Марии, горе которой усилилось, как только она заметила его приход, он тихо сказал:

— Успокойся. Маруся… Ничего не поделаешь…

— Да помоги же ты! — возмущенно, не помня себя от горя, крикнула Мария.

— Помоги ему!.. Помоги ему! Что вы молчите?!

Эта ночь была тягостной для всех. И что-то вроде облегчения и долгожданного успокоения наступило лишь тогда, когда ребенок, протрепетав и протяжно-прерывисто прохрипев, вытянулся, внезапно стал неподвижным и тихим. Только смерть Вовки оборвала смятение и тягостную сутолоку, которая трепетала вокруг него и над ним целую ночь.

В окно слабо просочился тусклый зимний день. Свет электрической лампочки стал красноватым и неверным. На лицах появились серые тени. Серая тень легла на обострившееся, застывшее личико Вовки.

Мария припала к его тельцу, охватила его в жестком и цепком объятии и, сотрясаясь от рыданий, выплакивала над ним последние слезы. Солодух положил на ее вздрагивающее плечо теплую руку. Фекла Петровна тихо шепнула ему: