Повести и рассказы

Глухое недоумение, тупое молчание встречали спрашивавшие:

— Кто же этот трудолюбивый, ловкий и ценный для охранки, для жандармов сотрудник под кличкой «Волшебник».

И папка с четкой надписью на обложке «1911», уложенная аккуратно обратно на место — на среднюю полку в крайнем шкафу, бесшумно и неподвижно хранила неразгаданное имя…

Серый кот снова на своем месте — в углу, за шкафом. Он неслышно поводит кончиком хвоста. Он изредка закрывает свои видящие в полумгле глаза и сторожко дремлет.

Но он не спит. Он всегда, каждое мгновенье готов налиться силой, упруго приготовиться к верному и быстрому скачку.

Он в синей ясности ночи бодр и деятелен…

23

Человек идет по коридорам трехэтажного дома. Он останавливается перед нужной ему дверью; входит.

Человек проходит к столу, за которым сидит тот, к кому он пришел. Он здоровается, садится в посетительское кресло, раскладывает на коленях портфель, роется в нем.

Вынимая из портфеля пачку бумаг, человек невесело усмехается и говорит:

— Вот тут, по моей оплошности, осталось у нас незаконченное дельце одно… О двух вагонах дичи… Собственно говоря, все с обеих сторон — и с нашей и со стороны вашего оперативного отдела — закончено, только некоторые формальности… Так вот…

Сидящий за столом — весь внимание и деловитость — берет у пришедшего бумаги, просматривает их, кивает головой.

Пришедший закрывает портфель, встает…

— Вы оставьте, — говорит сидящий за столом, — оставьте у меня бумажки. Будет все сделано…

— Ладно! — говорит человек, слегка наклоняет голову и прощается.

Уходя из кабинета, он оглядывает его, у двери приостанавливается и беспричинно вздыхает.

Затем человек выходит в коридор и по коридору идет бодро, крепко отстукивая каблуками. И уже больше не оглядывается и больше не вздыхает…

ЛИ-ТЯН УХОДИТ

В повести «Ли-Тян уходит» рассказывается о трагических событиях, развернувшихся в таежной глуши, на тайной китайской делянке.

Журнал «Сибирские огни», № 6, 1928 г

1

Сюй-Мао-Ю ел медленно и важно. Его морщинистое лицо лоснилось от пота, с бритой головы катились крупные капли и застревали на жиденьких бровях. Бурая деревянная чашка, откуда Сюй-Мао-Ю ловко выгребал двумя костяными палочками лапшу, слегка дрожала в его руках.

Сюй-Мао-Ю был очень голоден, но только эта легкая дрожь в руках выдавала его жадность к пище. Он с детства знал, что торопиться во время еды стыдно и нехорошо, что за едой человек должен быть степенен и благопристоен. Как бы голод ни съедал его внутренности и как бы он ни кружил голову.

Двадцать две версты, которые ему пришлось сегодня отмахать от деревни досюда, ноющей болью отдавались в его ногах. Двадцать две версты по солнцепеку, в томящий июль, для старых ног и старой головы были непереносимы. Но делать было нечего: в деревне побывать вчера надо было во что бы то ни стало. И кто другой, кроме самого Сюй-Мао-Ю, мог туда пойти? Никто. Кто мог бы хитро и осторожно сделать то, что сделал Сюй-Мао-Ю? Разве эти остальные, эти четыре, молча жующие молодыми, крепкими зубами пищу, в состоянии побывать в деревне и не разболтаться или как-нибудь не навести на след чужих, ненужных людей!

У этих четырех слабые головы. О чем они думали, когда брали сюда молодую русскую женщину? Зачем нужен здесь чужой глаз, да еще такой зоркий и острый? Вот смотрит она так нехорошо то на одного, то на другого и смеется. Зачем она смеется?

И Сюй-Мао-Ю слышит:

— Ну, вот опять, как на панафиде сидите!.. Азияты вы этакие! С вами и за столом-то муторно сидеть! Каменные!.. Пра, каменные!..

Сюй-Мао-Ю неодобрительно качает головой, но молчит. Ему нечего связываться с русской женщиной. Он старается всегда держаться от нее подальше, не так, как другие. Те все норовят позубоскалить с нею, посмеяться. Тянет их на чужой, на бабий запах. Дурные! Глупые!

Вот и теперь отозвался Пао, которого русские зовут Захаркой:

— Никакая каменая! Люди живой… Люди кушия молчи. Твоя надо, как собака: гав, гав… А наша кушия тихо. Холошо!..

Пао говорит правильно. Сюй сам не мог бы сказать лучше. Но старик недоволен: не надо с бабой разговаривать! Теперь она начнет трещать да смеяться, да сверкать зубами. Беспокойно. Не надо!

Действительно, женщина ухватывается за слова Пао:

— Молчал бы лучше! Тоже рассуждает: собака!.. Нешто это по-людски этак-то за пищей, за хлеб-солью сидеть!.. Вот у нас…

Сюй старается не слушать. Он доскребывает последние лапшинки, облизывает палочки и прячет их в карман. Палочки — это то, что осталось от прошлого у Сюй-Мао-Ю. Остальные четверо не признают палочек. Они едят так же, как русские, как эта женщина. Они даже втихомолку смеются над ним и утверждают, что русскими ложками легче наесться сытнее. И, засовывая палочки в карман, Сюй ловит насмешливый взгляд женщины. Он знает: стоит ему только забыть их где-нибудь, как она подберет и забросит в речку.