Повести и рассказы

— Ну, ладно! — шумно вставая со скамьи, кончает разговор Архип. — Ладно! Мне, однако, пора дальше подаваться. Где это у меня Василей Архипыч, друг мой разлюбезный, ямщичок мой замечательный? Поди обладился он, ждет, чай, меня…

21

В долгую, крепкую, снежную ночь лежат оба, один возле другого без сна. Лежат и обманывают друг друга: спим, мол, крепко и бездумно спим.

Но невзначай протяжный вздох вскрывает обман, и вслед за этим вздохом шопот:

— Не спишь? Почему не спишь?

— Не знаю, Павел. Не спится отчего-то… А ты разве спал? Ты, однако, тоже глаз не сомкнул…

— Ночи длинные стали. Сколько еще до свету времени, вот и не идет сон.

Изба таит в темноте шопоты. Шорохи отлипают от стен и плывут. Они плывут и колеблются над этими двумя, которые снова умолкают и опять прикидываются спящими.

Ночные часы идут вразвалку, не торопясь. Снежной ночи некуда спешить: солнце встанет над хребтами бледное, укутанное холодными туманами, чуть-чуть потревожит розоватыми лучами синие морщины теней. Солнце не обрадует радостью яркою и многоцветною. Некуда ночи спешить. В шорохах, в шепотах, в неуловимых вздохах влечется она — покойная, сонная, усталая.

Но снова зыбкая настороженность ночи рвется шопотом:

— Павел!

— Слышу… Спи, Ксения.

— Павел… А не обрыдна я тебе такая… одноглазая? Не обрыдна?

— Да нет же, нет!.. Сама чувствуешь. Разве был бы я с тобою такой, если б противна была ты мне?..

— Ой, боюсь я, Павел!.. Я жизью напуганная. Со мной всякое бывало. Ежли б тебе рассказать все…

— Ты, как хочешь, — можешь и рассказывать, и молчать о прошедшем. Я сам жизнью покорёбан. Здорово… Мне бы тебе самому, Ксения, по-настоящему все порассказать надо…

— Об чем рассказывать? Не надо… Что было, то, значит, прошло. Меня быльем не ударишь. Я вот одного боюсь: кабы у тебя сердце от меня не отшатнулось…

— Ты не бойся…

— Эх, кабы все это раньше! — шопот вырастает во вскрик. В голосе тоска: — Эх, кабы раньше!.. Прежде-то я, спроси у людей, первой красавицей была… Прежде бы я не боялась ничего. А нонче… Вот, Павел, вся дрожу, вся томлюсь: а ну, ежли все это пройдет?

— Ты не бойся! — горячим шопотом повторяет Павел. — Мне, кроме тебя, нет в жизни ходу… Я сам мурцовки здорово хлебнул. Я в жизни совсем одинокий и некуда мне податься… Без тебя бы я никакой радости не узнал. А ты меня, как родного, сразу угрела… Ты ничего, не бойся…

В темноте, не видя друг друга, ощущая только телом тело другого, тянутся они ближе один к другому. Тянутся жадно… Ксения протягивает руку, горячей лаской обжигает шею Павла, вздрагивает, вспыхивает; вздрагивая и прижимаясь к Павлу, со сладкой тоской говорит:

— Не боюсь… вот теперь, родимый, не боюсь… ничего…

22

Кошевка со скрипом полозьев останавливается у сельсовета. Кошевку приволокли крепкие закуржавевшие на морозе лошадки. Сидящий в кошевке ловко вываливается, подскакивает, хлопает рукавицами и оттаптывает наметенный на ступени за ночь снег, быстро взбегает на крыльцо.

В сельсовете, кроме Афанасия никого. Афанасий неприветливо всматривается в приезжего и простуженно хрипит:

— Опять, стало быть, начальство какое ни на есть?.. Ну, жди. Председатели у нас ешо чаи с мягкими пьют.

Приезжий раздевается. Афанасий неодобрительно разглядывает дубленый полушубок приезжею, шапку с кожаным верхом, высокие катанки. Ремень с наганом заставляет Афанасия фыркнуть:

— Ешо не бросили моду с оружием по хрестъянству ездить? Воители!..

Приезжий — серые глаза бодро блестят с морозу, бритое лицо, чистое, только словно после болезни, немного исхудалое, спокойно, — приезжий садится на скамейку поближе к печке и весело кричит:

— Ты пошто такой вредный, дядя? Спишь плохо, блохи заели?

Афанасий плюет на грязный пол и шмурыгает носом:

— Я тебе какой — вредный? Я обчественный человек. Сторож. Ты не задавайся, хучь и начальства… По какому ты опять делу?

Приезжий смеется и жмурит глаза:

— Ах, видать и мятый же ты мужик! Ну, это пустяки. Самое главное, знаешь, в чем состоит?

Афанасий пренебрежительно молчит.

— Не знаешь? — лукаво щурится приезжий, — а дело самое простое: дело в чайнике. Есть у тебя чайник? Тащи воды, грей, кипяти! Тут у меня в узелке в сумке чай имеется да еще с сахаром. Понял?

Афанасий мотает головой, идет в свою каморку, гремит чайником и примиренно кричит приезжему:

— Ты, начальства, видать мозговатый!.. Дело понимаешь.

Чайник, фыркая и шипя, закипает на железной печке. Приезжий развязывает сумку. Афанасий с приезжим хозяйственно и домовито напивается чаю. И когда Афанасий уносит в свою каморку остатки чаю, в присутствие является председатель.

Приезжий весело здоровается с ним, вытаскивает из сумки портфель, из портфеля бумагу, подает ее председателю. И видит Афанасий, что председатель, долго разбирая бумагу, преисполняется волнения и суетливости, кланяется, еще раз сует приезжему руку, сопит, потеет.

— Аха! — хмыкает Афанасий. — Приперло тебя, Егор Никанорыч, начальства! Карежит!?

Приезжий легко и властно отстраняет Афанасия:

— Помолчи, дядя. Мы делом займемся.

Афанасий потухает и, поворачивая, отходит в сторону. И со стороны смотрит и слушает.