Повести и рассказы

Вспоминаю Чинарова. Лицо — монгольское, косо прорезанные, умные глаза, редкая бороденка. В речи заметна медлительность человека, который думает не по-русски и тратит время на перевод языка. Работал он как молодой, но у него болели ноги, и поэтому ходил он вперевалку, как глубокий старик. Все говорил, что если бы натирать ноги тройным одеколоном, то давно бы выздоровел. Но где теперь достанешь тройной одеколон?

Столовая помещалась здесь же, на полях. Почти каждый вечер к нам приходили две девочки-подсобницы, которые носили воду, чистили в столовой картошку, кололи дрова. Они, идя с работы, заходили к нам, усаживались около костра и пели. Не помню даже, как их звали. Девчонки как девчонки. Некрасивые, ненарядные, невеселые, некокетливые. Просто девчонки, очень уставшие после длинного рабочего дня. И все-таки, прежде чем уйти домой, они заходили к нам. Еще приходил сторож с ружьем. Пели: старик Чинаров, сторож, Бекас и девчонки. Мы с Морячком лежали на соломе несколько поодаль и слушали. Вот тут я первый раз понял, что такое песня. Что общего между этими людьми? Две девчушки, два старика и бывший вор пели про Ермака, старые деревенские песни, мне незнакомые и некоторые знакомые: про бедных девушек, которые вынуждены по воле злых родителей покидать своих любимых, про красных конников, отправляющихся на разведку, и безвременной их гибели. «Там вдали за рекой заблестели штыки — это белогвардейские цепи». Мы слушали, словно завороженные, а Коля Морячок даже шептал:

— Эх, черти!..

В ту пору я понял, что человек всегда ищет тепла и хоть маленького кусочка красоты. Неприютность осенних полей, кругом холодный мокрый лес, у каждого горе и свое, и общее. Каждого так или иначе задела война: или он сам, или его близкие отдали ей что-то невозвратимое. Видимо, эта песня после заката солнца, у костра каждому из нас служила островком человеческого счастья. Никогда ни до этого, ни потом я не слышал, чтобы люди пели так серьезно, так проникновенно, так для себя.

И кончалось это всегда одинаково: девчата умолкали, смотрели на запад, где за молодыми березками угасали последние проблески заката, и говорили: «Нам пора!» Их никто не уговаривал. Они поднимались и уходили в темноту, и не случалось, чтобы Бекас или Морячок увязались их провожать. Провожать — это было бы нечто совсем другое, ненужное.

Меня удивляло, что и Бекас, и Морячок говорили про прежних своих девчонок всякие гадости, а про этих девчат никогда ни один из них не сказал плохого слова…

Сторож тоже уходил куда-то. Бекас лениво брел в лес, трещал там, как медведь, сухими сучьями и возвращался, волоча за собой чуть не целое дерево, и швырял его в костер, чтобы оно горело до утра.

С Бекасом и Морячком связано у меня одно событие, истинное значение которого я понял только потом. Редко мы сразу умеем определить смысл того, что с нами происходит…

Теперь многие мелочи исчезли из памяти, но главное осталось. В одно из воскресений мы работали неполный день и втроем пошли в город. Все бы кончилось ничем, но у Бекаса и Морячка оказалась восьмисотграммовая бутылка спирта и талоны в столовую одного завода. Я сначала отказался идти с ними, а потом согласился, потому что вспомнил, что тетя в эту ночь дежурила в больнице. Сдерживало некоторое опасение — чем все это кончится, но вместе с тем хотелось чего-то необычного. «Будь что будет», — решил я.

В столовую мы пришли к ужину, то есть как раз в пору. Идя из Степановки в город, я все пытался угадать, откуда у ребят спирт. И, кажется, догадался. Они жили «в расположении», на углу Черепичной и Кирова, на втором этаже, а в нижнем этаже помещалась аптека. Вот в этом, наверно, и крылась разгадка.

Мы уселись в уголке. Нам принесли бигус — так называли нечто вроде горячего винегрета — и компот. Хлеба, конечно, не было. Его следовало приносить с собой.

По правде сказать, мне здесь совсем не понравилось, очень много народа и неумолчный шум. Все громко разговаривали, звенела алюминиевая посуда, где-то рядом работали машины, и от этого посуда на столе дребезжала и двигалась. Слышались близкие удары механического молота и какие-то заунывные скоблящие звуки, как будто пилили железные листы.

— Что это? — спросил я.

— Ерунда, — небрежно ответил Бекас. — За стенкой кузнечный цех.

Оказывается, я совсем уже отвык от шума и множества людей.

Бекас сходил куда-то и принес графин с водой, потому что и Морячок, и я отказались пить неразведенный. Начали с компота, чтобы освободить стаканы… Уже налили понемногу, когда к нам подсели две девчонки. Собственно, какие девчонки? На девчонку похожа была улыбчивая, с родинкой возле глаза. Другая — женщина лет под тридцать, хмурая и неразговорчивая. Она о чем-то задумывалась, отвечала невпопад. Зато молоденькая тараторила без умолку, сбегала еще за двумя стаканами и предложила «познакомиться по-настоящему, а то так не поймешь: знакомы или нет». Оказалось, что обеих зовут Зоями.