Повести и рассказы

…Двое мужчин начальственной наружности с женами и множеством чемоданов. Они ехали, стараясь не обращать на себя внимания, говорили вполголоса, ели что-то, отвернувшись ото всех, тихо, как мыши. Здоровые и сильные, они чувствовали себя неловко среди женщин, стариков и детей.

…Запомнился уже успевший бежать из немецкого плена молодой узбек Юлдаш. Он ехал домой, в Самарканд.

…Рядом со мной разместился усатый старик Фарафонов. Ехал в какое-то Кривощеково близ Новосибирска. Дети звали его «дед Фарафон». Он рассказывал им сказки. Самых маленьких сажал на колени, постарше размещались на корточках вокруг него. Рассказывал, артистически изображая действующих лиц, меняя голос. Я с удовольствием слушал, что он рассказывал, вместе с детьми. Меня удивило, что волшебные истории старика не иссякают.

— Удивительная у вас память, — заметил я.

Он наклонился к моему уху и таинственно сообщил:

— Все как есть из головы. Надо же их чем-то позабавить.

Разговорились. Оказалось, он недавно освободился из заключения. Объяснил мне:

— Добрые люди позаботились, точнее жена, меня за решетку упрятать. Без всякой случайности, вполне намеренно. У нее хахаль завелся, а, стало быть, я мешаю. Они с ним это дело и сработали. И еще его брательник помог.

— За что же все-таки?

— За куль отрубей. Доказали, будто я общественные корма похищаю. Я тогда на ферме работал. Мешок отрубей они мне подкинули, во дворе под солому спрятали. Милиционер пришел — чей мешок? А я ни сном ни духом. Только руками развел. Ну, ты, говорят, из себя дурачка не строй. Что ж ты за хозяин, если не знаешь, что у тебя во дворе делается. Три года отбухал. А вышел на волю — тут война. Домой уже не поехал. Решил брата поискать. Тоже старик, свой домишко у него. Правда, лет десять не писал ему. Может, и в живых нет…

…Ехал московский наборщик Драч с удивительно хорошенькой девочкой Эммой. Эмма большую часть времени проводила около деда Фарафона. Тех, кто постарше, дед забавлял деревенскими фокусами на спичках и веревочках.

Ночью Фарафон, придвинувшись ко мне, спросил:

— Не спишь? Я тоже не могу. Как раздумаешься — обидно.

— Несправедливость?

— Нет, не то… Вся жизнь не так пошла.

Вздохнул сокрушенно:

— Ничего мне, по сути, не жалко. И что образования не получил, и специальности нет настоящей… Нужны и такие — на все руки мастера. И даже тюрьма… Одного не могу себе простить, что первой жене своей Любе разрешил аборт сделать. Сделать-то сделала, в результате женской способности лишилась. Что-то испортили врачи в ней. Так и жили бездетные. Женился второй раз — та вообще к детородству неспособная. Вот теперь и подумаешь — умру, ничего после меня не останется. Совсем ничего!

…Страшные рассказы моих попутчиков врезались в сознание.

Ехал из Пскова пожилой столяр Трагелев, с женой Соней. Мастер-краснодеревец, сутулый, как питекантроп. Если б его разогнуть, возможно, он оказался бы высоким.

Глухим прерывающимся голосом рассказывал, как немцы пытали его семилетнего сына:

— Темнело. Они спустились на парашютах. Одеты, как наши милиционеры. Кто мог знать? Схватили около водокачки Мишу и стали пытать, чтоб он сказал, где аэродром. А он дитя — откуда ему знать про какой-то аэродром. Его дело в лошадки играть. И они стали отрезать ему пальцы. Думали, он не хочет сказать. Мой товарищ видел: один немец держал, другой резал.

Жена Трагелева просила:

— Яша, не рассказывай.

Но он кричал:

— А я хочу, чтобы все люди знали. Все должны знать. Особенно те, кто едет в обратную сторону.

— Ты сам едешь в обратную сторону, — уговаривала его Соня.

— А куда же мне ехать? Мне шестьдесят третий год…

Посидев, несколько отдышавшись, говорил, ни к кому не обращаясь:

— А еще дочь — Сима. Эта уже на вокзале потерялась. Может, и едет где-нибудь.

— А что стало с Мишей? — спросил кто-то.

— Если бы я знал, — качал головой Трагелев. — Вы думаете, там можно было кого-нибудь найти, когда все кругом горело…

Юлдаш несмело спрашивал меня, указывая глазами на Трагелева:

— Вот он говорит, что меня расстреляют… Но ведь я сам приду в военкомат…

Трагелев услышал, о чем спрашивал Юлдаш, и крикнул:

— Обязательно расстреляют. Как дезертира. И правильно сделают.

Юлдаш бледнел, шоколадное лицо его становилось совсем мертвым.

— Я только с отцом попрощаюсь, а потом пусть делают, что хотят.

Вместе с Трагелевым ехала из Пскова Катя Мурашова с матерью Клавдией Михайловной. Мать — совсем неприметная, маленькая, бледная, а Катя рослая, красивая. Присмотревшись, я узнал в ней девушку, которая так активно выталкивала меня из вагона, когда я появился первый раз.

Трагелева она называла «дядя Яша».

— Вы что — родня? — поинтересовался я.

— Нет. На одном заводе работали. И в одном цеху. Договорились держаться вместе.

Ехала она так же, как я, в Томск.

— Почему именно в Томск?

— А так просто — слыхали, такой город есть.

Но заметнее всех был Дема. Он не унывал ни при каких обстоятельствах. Катя ему явно нравилась. Иногда он пытался обнять ее. Она добродушно била его по рукам.

— Ну, чего лезешь? Дома, небось, жена ждет?